Марсель Пруст - Сторона Германтов

— Не угодно ли, я отопру для вас кабинку?

Я отказался, и она с улыбкой добавила:

— Нет, не хотите? Я от чистого сердца, я же знаю, что, заплатили вы или нет, нужда от этого не зависит.

В этот миг стремительно вошла скверно одетая женщина, которой явно было очень нужно. Но она не принадлежала к обществу «маркизы», которая безжалостно, как истинный сноб, сказала ей ледяным тоном:

— Все занято, мадам.

— Надолго? — спросила несчастная, и щеки ее вспыхнули под шляпкой с желтыми цветами.

— Я вам советую, мадам, пойти в другое место, потому что сами видите, эти два господина тоже ждут, — и она кивнула на нас со сторожем, — а у меня только одна кабина, другие на ремонте. — Потом она сказала нам: «Такая много не заплатит. Малопочтенная дамочка, нечего ей здесь делать, у нее небось ничего за душой, а я потом убирай за ней целый час. И не нужны мне ее два су».

Наконец бабушка вышла; предвидя, что она не догадается загладить чаевыми бестактность, с какой она так долго занимала кабинку, я ретировался, чтобы «маркиза» не облила презрением заодно с бабушкой и меня, и пошел вперед по аллее, медленно, чтобы бабушке было легче меня догнать и дальше идти со мной вместе. Так и случилось. Я ожидал, что бабушка скажет мне: «Тебе пришлось меня ждать, надеюсь, ты из-за меня не разминешься с друзьями», но она не произнесла ни слова, а я, несколько разочарованный, не хотел заговаривать с ней первым; наконец я поднял на нее глаза и увидел, что, идя рядом со мной, она от меня отворачивается. Я испугался, что ее опять тошнит. Я присмотрелся, и меня поразило, какая у нее неровная походка. Шляпка сбилась на сторону, пальто испачкано, вид неряшливый и недовольный, лицо красное и озабоченное, как будто ее только что вытащили из-под колес кареты или из канавы.

— Я боялся, что тебе дурно, бабушка. Тебе уже лучше? — спросил я.

Она, вероятно, подумала, что, если мне не ответить, я встревожусь.

— Я слышала весь разговор между «маркизой» и сторожем, — сказала она мне. — Это вполне достойно Германтов или Вердюренов с их присными. Все высказано здесь таким отменным слогом! [204] Все высказано здесь таким отменным слогом! — Цитата из пьесы Мольера «Мизантроп» (1666), дейст. 1, явл. 2, ст. 325. — И она старательно добавила из своей собственной маркизы, мадам де Севинье: — «Слушая их, я думала о том, какое сладостное расставанье они мне сулят» [205] «Слушая их… мне сулят». — Бабушка цитирует письмо мадам де Севинье от 21 июня 1680 г., но цитирует не вполне точно; в оригинале: «…итак, я предвкушаю блаженство сладостного расставанья, что невозможно, когда находишься в приятном обществе…» .

В эти слова бабушка вложила все свое лукавство, и вкус к цитатам, и память на классику, причем в большей даже мере, чем обычно, словно желая показать, что все это никуда не делось. Но я скорее угадывал, чем слышал то, что она говорила, каким-то брюзгливым голосом и сквозь зубы, стиснутые еще плотнее, чем при обычной тошноте.

— Послушай, — сказал я легкомысленным тоном, чтобы ей не казалось, что ее дурнота меня так уж заботит, — если хочешь, давай вернемся, раз уж тебя тошнит: что за удовольствие гулять по Елисейским Полям с бабушкой, когда у нее желудок расстроен!

— Я не решалась тебя об этом попросить из-за твоих друзей, — отвечала она. — Бедный мой мальчик! Но раз уж ты сам предложил, это будет благоразумней всего.

Я испугался, что она заметит, как звучит ее голос.

— Знаешь что, — резко сказал я ей, — не утомляй себя, перестань разговаривать, тебя же тошнит. Это нелепо, погоди хотя бы до дому.

Она печально улыбнулась и сжала мою руку. Она поняла, что бессмысленно от меня скрывать то, о чем я уже и сам догадался: с ней приключился еще один удар.

Пробираясь сквозь толпу гуляющих, мы снова перешли авеню Габриэль. Я усадил бабушку на скамейку и пошел искать фиакр. Когда я желал составить себе мнение даже о самом незначительном человеке, я всегда проникал для этого в бабушкино сердце, а теперь она отгородилась от меня, стала частью внешнего мира, и мне приходилось старательнее, чем от прохожих на улице, скрывать от нее, что я думаю о ее состоянии и как беспокоюсь. Обо всем этом я мог говорить с ней не откровеннее, чем с какой-нибудь незнакомкой. Все мои мысли, все печали, которые я с детства поверял ей навсегда, теперь вернулись ко мне. Она еще не умерла. Я уже был один. И даже эта ее цитата из Мольера, эти намеки на Германтов и на все наши разговоры о «тесной компании» как-то повисали в воздухе, казались неуместными и бредовыми, потому что срывались с губ, которые завтра уже, быть может, исчезнут; они принадлежали небытию, для которого они вот-вот потеряют всякий смысл, которое уже не сможет их выговорить, — и в это небытие скоро превратится моя бабушка.

— Месье, я все понимаю, но вы же не договорились со мной, не записались заранее. И вообще я сегодня не принимаю. У вас должен быть свой врач. Я не могу его подменять, если он сам не пригласит меня для консультации. Это вопрос врачебной этики…

Пытаясь подозвать фиакр, я повстречал известного профессора Э., который жил на авеню Габриэль и как раз входил в дом; отец и дед были если не дружны с ним, то, во всяком случае, хорошо знакомы, и, внезапно решившись, я остановил его: мне подумалось, что он может дать нам с бабушкой хороший совет. Но он поспешно забрал свою почту и попытался меня спровадить, так что мне оставалось только войти вместе с ним в лифт, чтобы объясниться, причем он попросил меня не трогать кнопок, поскольку был одержим желанием нажимать их сам.

— Я вовсе не прошу вас, месье, принять мою бабушку, да она и не в состоянии, позвольте мне объяснить, я прошу, наоборот, чтобы вы через полчаса, когда мы с ней вернемся, заглянули к нам домой.

— Заглянуть к вам? Ну что вы, месье! Я обедаю у министра торговли, а до этого мне еще нужно заехать к больному, я должен срочно одеваться, и в довершение несчастья у меня порвался фрак, а на другом фраке нет петлицы для ордена. Прошу вас, сделайте одолжение, не трогайте кнопок лифта, вы не умеете, во всем нужна осторожность. Из-за этой петлицы я еще больше опаздываю. Знаете, из дружбы к вашей семье, если ваша бабушка придет прямо сейчас, я ее приму. Но предупреждаю: я смогу уделить ей не больше четверти часа.

Я тут же откланялся, не выходя из лифта, причем профессор Э. сам нажал для меня нужную кнопку, глядя на меня с некоторым недоверием.

Мы любим говорить, что никто не знает часа своей смерти, но воображаем, будто час этот расположен в некоем неопределенном и далеком пространстве, мы и не думаем как-то связать его с нынешним днем и совсем не предполагаем, что смерть — или ее первое поползновение, после которого она нас уже не выпустит, — может произойти прямо сегодня: ведь день уже начался, он нам более или менее ясен, и каждому делу заранее отведено свое время. Нам очень важно отправиться на прогулку, чтобы успеть в этом месяце вдохнуть весь необходимый нам свежий воздух, мы поколебались, какое пальто прихватить с собой, какого кучера позвать, вот мы уже в фиакре, весь день впереди, хотя времени у нас не так много: надо бы вернуться вовремя, потому что мы ждем в гости приятельницу; хотелось бы, чтобы завтра погода была так же хороша, как сегодня, и мы не догадываемся, что смерть, вызревавшая у нас внутри, в самой глубине, выбрала именно этот день и через несколько минут, не успеет экипаж въехать на Елисейские Поля, выйдет на сцену. Возможно, тому, кого постоянно ужасает именно присущая смерти необычайность, покажется, что есть что-то успокаивающее в том, чтобы первая встреча с ней произошла именно так: пускай смерть превратится в знакомое, привычное, повседневное событие. До нее был хороший обед, сборы на прогулку, все, чем занимаются здоровые люди. На ее первую атаку наслаивается возвращение в открытом экипаже, и, как ни худо было бабушке, немало знакомых могли бы засвидетельствовать, что в шесть часов, когда мы с ней возвращались домой, была превосходная погода, и бабушка проехала мимо них в открытом экипаже, а они с ней раскланялись. Легранден, шедший в сторону площади Согласия, остановился и приветствовал нас с удивленным видом. Я еще не успел отрешиться от жизни и напомнил бабушке, какой он обидчивый, и спросил, ответила ли она на его поклон. Ее, наверно, покоробило мое легкомыслие, она махнула рукой, словно говоря: «Какая разница? Все равно».