Марсель Пруст - Сторона Германтов

— Видите, мадам, я этого не знал, но для меня это очевидно.

— Но я совершенно не такая, как она, месье, напротив; мой врач насилу может удержать меня в постели, — возразила бабушка: не то теории доктора ее несколько раздражали, не то она хотела высказать ему все возражения, приходившие ей на ум, в надежде, что он их опровергнет и после его ухода у нее не останется ни капли сомнения в благоприятном диагнозе, который он поставил.

— Ну разумеется, мадам, уж простите, но душевное расстройство у каждого свое; если вы страдаете одним, то другого у вас не будет. Вчера я был в санатории для неврастеников. В саду стоял на скамье какой-то человек, неподвижный, как факир, наклонив шею так, что это было ему, должно быть, весьма неудобно. Я спросил у него, что это он делает, и он ответил, не шевельнувшись и не повернув головы: «Доктор, я крайне склонен к ревматизму и простуде; только что я слишком долго прогуливался, по недомыслию перегрелся, а шея моя была плотно прижата к воротнику фланелевой фуфайки. Если сейчас воротник оттопырится, пока я не остыл, я уверен, что у меня начнутся боли в шее, а может, и бронхит вдобавок». И в самом деле у него бы все это началось. «Вы тяжелый неврастеник, и ничего больше», — сказал я ему. И знаете, что он мне возразил, чтобы доказать, что он не неврастеник? Что у всех больных в заведении мания то и дело взвешиваться, так что на весы даже пришлось повесить замок, чтобы они не проводили за этим занятием целые дни, и только его приходится силой загонять на весы, потому что эта процедура внушает ему отвращение. Он был в восторге, что не разделяет манию остальных пациентов, и ему в голову не приходило, что у него своя собственная мания, предохраняющая его от других. Не обижайтесь на мое сравнение, мадам: этот человек, не смевший повернуть шею из страха простудиться, — лучший из современных поэтов. Этот бедный маньяк — умнейший из всех, кого я знаю. Смиритесь с тем, что у вас неврастения. Вы принадлежите к великолепной и достойной жалости категории людей, представляющих собой соль земли. Всем, что ни есть великого, мы обязаны нервным людям. Именно они, а не другие, основывали религии и создавали шедевры. Мир никогда не поймет, как много они ему подарили, а главное, сколько выстрадали ради этого. Мы наслаждаемся изысканной музыкой, прекрасными картинами, тысячей изящных вещей, но не знаем, чего стоили они тем, кто создал всю эту красоту, скольких бессонниц, слез, приступов конвульсивного смеха, крапивницы, астмы, эпилепсии, страха смерти, который хуже всего остального и который, кажется, знаком вам тоже, мадам, — добавил он, улыбаясь, — потому что, признайтесь, когда я пришел, вы были не слишком спокойны. Вы полагали, что больны, быть может, опасно больны. Одному Богу ведомо, симптомы какой воображаемой болезни вы у себя распознали. И вы не обманывались, у вас были эти симптомы. Невроз — гениальный пересмешник. Нет заболевания, которое бы он с успехом не передразнивал. Он копирует, да так, что не отличить, метеоризм желудочных больных, тошноту беременных, аритмию сердечников, лихорадку туберкулезников. Он даже врача способен обмануть, а уж больного тем более. Только не думайте, что я смеюсь над вашим недомоганием, я не взялся бы его лечить, если бы не умел его распознать. И знаете что, полное доверие должно быть взаимным. Я вам говорил, что без нервной болезни не бывает великих творцов, но ведь и великих ученых тоже не бывает, — продолжал он, с важным видом подняв указательный палец. — Добавлю, что нет хорошего врача и даже просто врача-невропатолога, который сам не страдал бы нервным заболеванием. В патологии нервных болезней врач, который изрекает не слишком много глупостей, — это наполовину излечившийся больной, точно так же, как критик — это поэт, который бросил писать стихи, а полицейский — вор, не занимающийся больше своим ремеслом. Я, мадам, в отличие от вас не считаю, что у меня альбуминурия, у меня нет нервного страха перед пищей и свежим воздухом, но я не могу уснуть, если не встану двадцать раз, чтобы проверить, заперта ли дверь. А в санаторий, где я вчера встретил поэта, который боялся вертеть шеей, я ездил договориться, чтобы мне приготовили палату, потому что, между нами, во время отпуска лечусь там от недомоганий, которые усиливаются от переутомления, пока я исцеляю других.

— Неужели я тоже должна там лечиться? — испуганно спросила бабушка.

— Вам это не нужно, мадам. Симптомы, на которые вы жалуетесь, отступят перед моим словом. И потом, с вами некто очень могущественный, кого я отныне назначаю вашим врачом. Это ваша болезнь, ваша излишняя нервность. Если бы я знал, как вас от нее излечить, я поостерегся бы это делать. Мне достаточно ею распоряжаться. Я вижу у вас на столе книгу Берготта. Она вам разонравится, если вы излечитесь от невроза. И разве я вправе заменить радости, которые он вам приносит, безупречным состоянием нервов, неспособным вам их подарить? Да ведь эти самые радости — сильнейшее лекарство, быть может, действеннее всех прочих. Нет, ничего не имею против вашей нервной энергии. Я только требую от нее послушания; в остальном мы с вами можем на нее положиться. Пускай она даст задний ход. Пускай ту силу, с которой она мешала вам гулять, хорошо питаться, она употребит на то, чтобы помочь вам есть, читать, выходить из дому, жить в свое удовольствие. Не говорите мне, что устали. Усталость — естественное порождение навязчивой идеи. Для начала не думайте об усталости. А если когда-нибудь начнется легкое недомогание, ведь это может случиться с кем угодно, вы будете чувствовать себя так, будто его нет: болезнь превратит вас в мнимую здоровую, по меткому выражению господина де Талейрана. Да вот она уже и начала вас исцелять, вы слушаете меня выпрямившись, ни разу не откинулись на подушки, взгляд живой, лицо довольное, прошло уже ровным счетом полчаса, а вы и не заметили. Честь имею кланяться, мадам.

Когда, проводив доктора дю Бульбона, я вернулся в комнату, где в одиночестве сидела мама, горе, угнетавшее меня уже несколько недель, развеялось; я чувствовал, что маму переполняет радость, что сейчас она увидит, как рад я сам; невыносимо было сдерживать нетерпение, одолевающее, когда знаешь, что другой человек рядом с тобой вот-вот вспыхнет от волнения; в каком-то смысле это похоже на страх, который испытываешь, зная, что сейчас кто-то войдет в дверь, еще закрытую, и тебя напугает; я хотел что-то сказать маме, но голос мой пресекся, я прижался головой к ее плечу и долго плакал, и наслаждался горем, и примирялся с ним, и лелеял его, зная, что оно уже ушло из моей жизни: так мы упиваемся великими планами, когда обстоятельства не дают нам их осуществить.

Меня возмущала Франсуаза, не участвовавшая в нашем ликовании. Ее разволновала ужасная сцена, разыгравшаяся между выездным лакеем и швейцаром-доносчиком. Пришлось герцогине с присущей ей добротой вмешаться, установить некое подобие мира и даровать лакею прощение. Она в самом деле была добра, и служить у нее было бы одно удовольствие, если бы она не слушала наветов.