Марсель Пруст - Сторона Германтов

Я поднялся наверх к бабушке и увидел, что ей стало хуже. С некоторого времени она, не очень понимая, что с ней такое, жаловалась на здоровье. В болезни мы замечаем, что живем не одни, что мы прикованы к существу из другого мира, с которым нас разделяют бездны, оно с нами не знакомо и ему ничего нельзя объяснить: это наше тело. Какого бы разбойника мы ни повстречали на дороге, нам, быть может, удастся тронуть его если не нашим несчастьем, то хотя бы его собственной выгодой. Но просить пощады у собственного тела — это все равно что разглагольствовать перед спрутом, для которого наши слова имеют не больше смысла, чем шум воды, и будь мы осуждены жить вместе с ним, это было бы для нас ужасно. От внимания бабушки, вечно устремленного на нас, часто ускользали ее собственные недуги. Когда ей было слишком худо, она безуспешно пыталась понять их природу, чтобы как-то исцелиться. Но болезненные явления, разыгрывавшиеся на театре бабушкиного тела, оставались темны и неуловимы для ее понимания, зато они были ясны и понятны существам, принадлежащим к тому же миру, что эти явления, тем, к которым в конце концов обратился человеческий разум, чтобы понять, что ему говорит его тело; так, слыша ответы иностранца, мы бросаемся на поиски его соотечественника, который мог бы служить переводчиком. Такие существа могут беседовать с нашим телом, могут сказать, велика ли его ярость или скоро утихнет. К бабушке позвали Котара, который, к нашему негодованию, как только мы ему сказали, что бабушка больна, в тот же миг осведомился с тонкой улыбкой: «Больна? А это у нее часом не дипломатическая болезнь?», а потом, чтобы умерить раздражение больной, назначил ей молочную диету. Но неизменные молочные супы не помогли, потому что бабушка клала в них много соли: в то время Видаль [200] Фернан Видаль (1862–1929) — французский врач и бактериолог, ученик профессора Жоржа Дьёлафуа, о котором будет упомянуто во второй части «Германтов»; это он в 1903 г. установил вред соли при заболеваниях почек. еще не сделал своих открытий, и о вреде соли мы не знали. Медицина — компендиум последовательных и противоречивых заблуждений разных врачей, и очень может быть, что, призывая лучших из них, мы вымаливаем у них истину, которая через несколько лет будет признана ошибочной. Так что верить в медицину было бы полным безумием, не будь еще бóльшим безумием в нее не верить, потому что среди этого нагромождения ошибок изредка попадаются истинные знания. Котар велел, чтобы у нее измеряли температуру. Достали термометр. В его стеклянном нутре почти не видно было ртути. В самом низу насилу удавалось разглядеть серебристую саламандру. Она казалась мертвой. Стеклянную трубочку вставили бабушке в рот. Долго держать ее там не пришлось; крошечная колдунья мгновенно явила нам знамение. Мы обнаружили, что она неподвижно застыла на середине своей башни и больше не шевелилась, указывая нам точные цифры, о которых мы ее спрашивали: 38,3°, и как бы ни тщилась бабушкина душа разобраться в себе самой, никакие размышления не помогли бы ей это узнать. Тут мы впервые забеспокоились. Мы с силой встряхнули термометр, чтобы сбить роковые цифры, как будто этим могли снизить саму температуру. Увы! Было совершенно ясно, что бездумная маленькая сивилла дала свой ответ неспроста, потому что на другой день, как только термометр скользнул между бабушкиных губ, тут же почти сразу, словно в один прыжок, крошечная пророчица, красуясь умением уверенно и интуитивно обнаружить невидимый для нас факт, замерла в неумолимой неподвижности точно на том же делении, вновь указывая своим сверкающим прутиком на 38,3°. Ничего другого она не говорила, и напрасны были все наши желания, усилия воли, мольбы — она была к ним глуха и словно изрекала свое последнее грозное предупреждение. Тогда, пытаясь вытянуть из нее другой ответ, мы обратились еще к одному существу из этого же мира, но более могучему, не только исследующему тело, но и умеющему им командовать, — к жаропонижающему вроде аспирина, тогда еще не применявшегося [201] …вроде аспирина, тогда еще не применявшегося. — Аспирин впервые был изготовлен в Германии в 1899 г., то есть был новшеством. . Мы сбили ртуть только до 37,5°, надеясь, что она больше не поползет вверх. Мы дали бабушке жаропонижающее и вновь измерили температуру. Как неумолимый страж, которому предъявили приказ высшего начальства, руководящего охраной, проверяет подлинность приказа и отвечает: «Все правильно, возражений нет, раз велено, проходите», так и бдительная привратница на сей раз не тронулась с места. Однако она словно говорила угрюмо: «Какая вам от этого польза? Раз уж вы знакомы с хинином, он прикажет мне стоять на месте, раз, два раза, двадцать раз. А потом устанет, я же его знаю. Это же не навсегда. И тогда вы окажетесь на прежнем месте». Тогда бабушка почувствовала, что в ней завелось существо, знающее человеческое тело лучше, чем она сама, существо, жившее на свете еще во времена давно исчезнувших племен, первый жилец, возникший куда раньше, чем был создан мыслящий человек; она чувствовала, как этот тысячелетний союзник довольно бесцеремонно ощупывал ей голову, сердце, локоть; он изучал местность, готовил все для доисторической битвы, а потом она началась. И Пифон вмиг был повержен, лихорадку победил могучий химический элемент; теперь бабушке хотелось, чтобы ее благодарность пробилась сквозь все миры и, воспарив над всеми животными, всеми растениями, долетела до победителя. Ее волновала эта краткая встреча сквозь множество столетий со страной, существовавшей, когда еще не было даже растений. А термометр унялся, будто Парка, мгновенно усмиренная более древним богом, и его серебристое веретено замерло на месте. Увы, другие низшие существа, обученные человеком охоте на дичь, живущую внутри него, которую сам он преследовать не умеет, немилосердно сообщали нам каждый день о том, что у нее обнаружились следы альбумина, не очень много, но этот показатель так упорно держался на одном месте, будто зависел от каких-то внутренних причин, для нас неведомых. В свое время Берготт поколебал мою беспристрастность: он тогда в разговоре о докторе дю Бульбоне убедил меня, что этот врач способен подобрать способы лечения, быть может, причудливые на вид, но не докучающие мне и подходящие моему складу ума. Но как только в нас запала какая-нибудь мысль, она начинает видоизменяться, побеждает наше первоначальное сопротивление и питается богатыми интеллектуальными запасами, которые мы бессознательно для нее заготовили. Теперь, как бывает всякий раз, когда, рассказав о незнакомом человеке, нас заранее убедили в его таланте или даже гениальности, в глубине души я питал к доктору дю Бульбону такое безграничное доверие, с каким мы относимся к проницательным людям, умеющим глубже других вникнуть в истину. Конечно, я знал, что он специалист скорее по нервным болезням: перед смертью сам Шарко предсказал ему ведущее место в неврологии и психиатрии [202] …Шарко предсказал ему ведущее место в неврологии и психиатрии. — Жан-Мартен Шарко (1825–1893) — основоположник современной неврологии. Слова, которые вкладывает в его уста Пруст, были на самом деле сказаны им Зигмунду Фрейду. Доктор дю Бульбон, по признанию Пруста, отчасти списан с невролога Эдуара Бриссо (1852–1909), чью книгу «Гигиена астматиков» (1896) Пруст читал. . «Ну, не знаю, очень может быть», — изрекла Франсуаза, когда при ней зашла речь об этих врачах. Она впервые слышала имена Шарко и дю Бульбона, но это ничуть не мешало ей говорить «может быть». Ее «может быть», ее «почему бы и нет?», ее «ну, не знаю» раздражали нас. Хотелось ей ответить: «Да откуда вам знать, вы же понятия не имеете, о чем речь, и разве вы вправе утверждать, может это быть или не может, если ничего об этом не знаете? И уж во всяком случае теперь вам не следует уверять, будто вы понятия не имеете, что именно Шарко сказал о дю Бульбоне и так далее, ведь мы вам это сообщили, и теперь вы это знаете, так что ваши „может быть“ и „почему бы и нет?“ неуместны, потому что это бесспорно так и есть».