Марсель Пруст - Сторона Германтов

Как только назвали имя эрцгерцога Люксембургского, турецкая посольша рассказала, что дед его жены (обладатель огромного состояния, нажитого на муке и макаронах) пригласил эрцгерцога Люксембургского на обед, а тот прислал отказ в конверте, надписанном: «Г-ну де ***, мельнику», на что дед ответил: «Мне бесконечно жаль, что вы не могли быть у меня, дорогой друг, я был бы так рад насладиться вашим обществом в тесном кругу — ведь обед предполагался в тесном кругу, были бы только мельник, его сын и вы». Эта история была, с моей точки зрения, ужасна: я был уверен, что милейший граф де Нассау просто не мог написать ничего подобного деду своей жены (тем более что ему предстояло унаследовать его состояние) и обозвать его «мельником»; и вообще нелепость этого рассказа бросалась в глаза с первых слов, потому что слово «мельник» слишком явно напоминало о названии басни Лафонтена [369] …слово «мельник» слишком явно напоминало о названии басни Лафонтена . — Автор письма намекает на басню Лафонтена «Мельник, его Сын и Осел», отводя адресату оскорбительную роль осла. . Но в Сен-Жерменском предместье глупость, подогретая недоброжелательством, достигает огромных размеров: все поверили, что такое письмо было отправлено и что дед, которого все тут же без колебаний объявили выдающимся человеком, проявил больше остроумия, чем муж его внучки. Герцог де Шательро решил воспользоваться этой историей, чтобы рассказать ту, что я уже слышал в кафе, о том, как «все ложились», но после первых же слов, едва он упомянул, как эрцгерцог требовал, чтобы герцог Германтский вставал перед его женой, герцогиня остановила его и возразила: «Ну нет, он, конечно, смешон, но уж не до такой степени». Я был твердо убежден, что все эти истории про эрцгерцога Люксембургского — сплошные выдумки, и что каждый раз, когда их будут рассказывать при ком-нибудь из участников или присутствовавших, прозвучит такое же опровержение. Однако я задумался, чем было продиктовано возражение герцогини, стремлением к истине или самолюбием. Так или иначе, самолюбие оказалось слабее недоброжелательности — герцогиня тут же добавила со смехом: «Впрочем, мне тоже досталось: он пригласил меня заглянуть к ним, желая представить эрцгерцогине Люксембургской; именно так он именует свою жену в письмах к ее тетке. Я ответила, что мне очень жаль, но я занята, и добавила: „А «эрцгерцогине Люксембургской» (так и написала, в кавычках) передай, что если ей захочется меня повидать, то я дома каждый четверг после пяти“. А потом мне досталось еще раз. Когда я была в Люксембурге, я ей позвонила и пригласила к телефону. Ее высочество собиралась завтракать, только что позавтракала, два часа прошли без толку, и я попыталась действовать по-другому: „Не угодно ли пригласить к телефону графа де Нассау?“ Это задело его за живое, и он прибежал в ту же минуту». Все посмеялись над рассказом герцогини и над другими такими же историями, по моему убеждению, вымышленными, потому что я никогда не встречал человека умнее, добрее, деликатнее, словом, лучше, чем Люксембург-Нассау. Из дальнейшего станет очевидно, что я был прав. Надо признать, что посреди всех этих колкостей у герцогини все же нашлось для эрцгерцога несколько добрых слов.

— Он не всегда был таким, — сказала она. — Пока ему, как пишут в книгах, не вскружила голову идея, что он венценосный монарх, он был неглуп, а сразу после того как обручился, говорил о своей помолвке очень славно, как о нежданном счастье: «Это сказка, мне впору въезжать в Люксембург в волшебной карете», — говорил он своему дяде д’Орнессану, а тот отвечал, потому что Люксембург, знаете ли, не очень-то велик: «В волшебной карете, ну нет, это, по-моему, невозможно. Я бы тебе посоветовал повозку, запряженную козами». А Нассау не только не разозлился, а сам первый нам это со смехом пересказал.

— Орнессан весьма остроумен, это у него наследственное, его мать была из рода Монже. Бедный Орнессан, плохи его дела.

К счастью, это имя прервало поток пошлых выпадов против эрцгерцога, грозивших затянуться до бесконечности. Герцог Германтский тут же пояснил, что прабабка г-на д’Орнессана приходилась сестрой Кастиль Монже, жене Тимолеона Лотарингского и, тем самым, теткой Ориане. Так что разговор свернул на генеалогию, а тем временем набитая дура турецкая посольша нашептывала мне на ухо: «Сдается, вы у герцога Германтского на примете, берегитесь, — а когда я попросил ее объясниться, добавила: — Вы поймете с полуслова. Я хочу сказать, что герцог из тех людей, кому вы смело можете доверить свою дочь, но не сына». Надо сказать, что герцог Германтский как никто другой пылко любил женщин и только женщин. Но посольша простодушно верила в собственные заблуждения и вымыслы, они были для нее привычной средой обитания, вне которой она не в силах была существовать. «Его брат Меме, крайне неприятный мне по другим причинам (он ей не кланялся), весьма печалится из-за того, как герцог себя ведет. И их тетка Вильпаризи то же самое. Ах, как я ее обожаю! Святая женщина, истинное воплощение гранд-дамы былых времен. Она излучает добродетель, а сколько скромности! Она всегда обращается к посланнику Норпуа „месье“, а ведь она видится с ним каждый день, и, между прочим, он оставил по себе прекрасную память в Турции».

Я даже не ответил посольше: мне хотелось послушать про генеалогию. Там было много несущественного. В разговоре даже выяснилось, что один неожиданный брачный союз, о котором мне рассказал герцог Германтский, на самом деле был мезальянсом, хоть и не лишенным очарования: во время июльской монархии он объединил семейными узами герцога Германтского и герцога де Фезенсака с двумя прелестными дочерьми прославленного мореплавателя и тем самым одарил двух герцогинь непредвиденной пикантностью, экзотическим и буржуазным очарованием, в котором было нечто луифилипповское и вместе с тем индусское. А при Людовике XIV один Норпуа женился на дочери герцога де Мортемара, чей прославленный титул в ту отдаленную эпоху глубоко впечатывался в имя Норпуа, представлявшееся мне тусклым и недостаточно древним, и придавал ему чеканную красоту медали. Кстати, в подобных случаях от сближения двух имен выигрывало не только менее известное: другое, чей блеск со временем уже успел примелькаться, сильнее поражало меня в этом новом, куда менее ярком сочетании — так среди портретов кисти прославленного колориста больше всего нас потрясает тот, где господствует черный цвет. Когда все эти имена занимали новые места рядом с другими, казавшимися мне такими от них далекими, они как будто обретали неожиданную подвижность, и дело было не только в моем невежестве; чехарда имен, происходившая сейчас у меня в голове, точно так же разыгрывалась в те давние времена, когда титул был накрепко привязан к землям и вместе с ними переходил из семьи в семью, так что, например, в такой прекрасной феодальной конструкции, как титул герцога Немурского или герцога де Шевреза, я обнаруживал поочередно прижавшихся друг к другу, как в гостеприимном домике рака-отшельника, какого-нибудь Гиза, какого-нибудь принца Савойского, Орлеанского или де Люина. Иногда за одну и ту же ракушку соперничало несколько претендентов: за княжество Оранжское — королевская семья Нидерландов и господа де Майи-Нель, за герцогство Брабантское — барон де Шарлюс и королевская семья Бельгии, а другие спорили за титулы принца Неаполя, герцога Пармского и герцога де Реджо. А иногда наоборот, владельцы ракушки давным-давно умерли, и мне даже в голову не приходило, что в совсем близкие к нам, в сущности, времена название такого-то замка могло быть фамилией семьи. Тем временем герцог Германтский в ответ на вопрос г-на де Монсерфейля произнес: «Нет, моя кузина была яростной роялисткой, она была дочерью маркиза де Фетерна, сыгравшего известную роль в войне шуанов», — и когда я отметил, что слово «Фетерн», которое со времен поездки в Бальбек представлялось мне названием замка, превратилось в фамилию, то есть в нечто для меня совершенно неожиданное, это поразило меня, как если бы в феерии башенки и лестница ожили и превратились в людей. В этом смысле можно сказать, что история даже в виде простой генеалогии способна вдохнуть жизнь в старые камни. Были в парижском обществе и другие люди, игравшие в нем такую же значительную роль, как герцог Германтский или герцог де Тремуйль, точно так же восхищавшие всех своими манерами и остроумием и принадлежавшие к таким же знатным семействам. Но сегодня они забыты, потому что не оставили потомства, и даже имена их кажутся незнакомыми, потому что больше не звучат в разговоре; они остаются разве что в виде безличных названий, за которыми уже не различишь человеческого имени, названий какого-нибудь замка или отдаленного селения. Недалек тот день, когда путник, странствующий по отдаленным уголкам Бургундии, остановится в деревушке Шарлюс, чтобы осмотреть церковь, и если он недостаточно начитан или в спешке пренебрег осмотром надгробий, то так и не узнает, что Шарлюс — это имя человека, отмеченного истинным величием. Эта мысль напомнила мне, что пора уезжать: пока я слушал, как герцог Германтский рассуждает о генеалогии, приблизилось время свидания с его братом. И кто знает, — думалось мне, — быть может, и сам Германт когда-нибудь покажется не более чем географическим названием, и только археологи, случайно останавливаясь в Комбре, если у них достанет терпения выслушать перед витражом Жильбера Злого рассказы преемника Теодора или прочесть путеводитель, составленный кюре, будут знать, что это не так. Но пока великое имя не угасло, оно озаряет ярким светом тех, кто его носит; вероятно, в этом отчасти и заключался для меня интерес к прославленным семействам: меня пленяла возможность, начиная с нынешнего дня, проследить их судьбу, переходя со ступеньки на ступеньку, забираясь в XIV век и даже раньше; минувшее непроглядной тьмой покрыло истоки буржуазных семейств, однако я мог отыскать в нем мемуары и переписку всех предков г-на де Шарлюса, принца Агриджентского, принцессы Пармской, а значит, в ослепительно ярком свете великого имени, обращенном в прошлое, разглядеть истоки и постоянство нервных реакций, наследственных пороков, распутства тех или этих потомков рода Германтов. Из века в век члены этой семьи чуть не патологически похожи на сегодняшних и возбуждают страх и интерес тех, с кем состоят в переписке, — от принцессы Палатинской и г-жи де Моттвиль и раньше до принца де Линя и позже.