Марсель Пруст - Сторона Германтов

Увы, если я не ушел раньше, дело было не только в ее высочестве. На то была и другая причина: хваленая роскошь, недоступная Курвуазье, роскошь, наслаждаться которой предлагали своим друзьям Германты, как богатые, так и близкие к разорению, не зная себе равных в этом искусстве (я и сам нередко испытывал на себе это их свойство благодаря Роберу де Сен-Лу), имела далеко не только материальную природу: это была еще и роскошь чарующих разговоров, любезных жестов, несравненная словесная элегантность, происходившая от богатого внутреннего содержания. Но в праздной светской жизни этому свойству нет применения, поэтому подчас оно в поисках выхода выливалось в быстротечные и потому особенно тоскливые излияния; когда в такие излияния пускалась герцогиня Германтская, их легко было принять за искреннее чувство. Причем в этот самый момент герцогиня верила в то, что говорила, ведь она была не одна, а с другом или подругой и вместе с ними испытывала что-то вроде опьянения, но совсем не физического, а похожего на то, какое иногда навевает на нас музыка; герцогиня могла в такие минуты сорвать цветок с корсажа или снять с шеи медальон и подарить их тому, с кем ей хотелось побыть подольше этим вечером, хотя ее не покидала печальная мысль, что, как ни тяни время, все это не приведет ни к чему, кроме пустых разговоров, и ничего не получится из этой нервной радости, из этого мимолетного чувства, напоминающих первое весеннее тепло, потому что они тоже оставляли по себе усталость и печаль. Да и другу не следовало слишком доверять неслыханно упоительным клятвам этих женщин, которые так остро чувствуют всю прелесть мгновения, что с деликатностью и благородством, неведомыми нормальным людям, превращают собеседника в трогательный шедевр доброты и великодушия, но, как только мгновение истечет, от них уже больше нечего ожидать. Их приязнь испаряется вместе с экзальтацией, ее порождающей, и та самая тонкость ума, что помогала им угадать и сказать вам все, что вы хотели бы услышать, точно так же позволит им спустя несколько дней уловить ваши смешные черточки и смешить ими следующего гостя, с кем они будут упиваться этими столь краткими «музыкальными моментами» [371] …упиваться этими столь краткими «музыкальными моментами». — Имеются в виду «Музыкальные моменты» Шуберта (1828). Из переписки Пруста ясно, что он высоко ставил этого композитора. .

В вестибюле я спросил у лакея мои snow-boots [372] Боты, теплые непромокаемые ботинки (англ.) . — я надел их, потому что, когда уходил из дому, с неба упало несколько снежинок, быстро превратившихся в грязь, и не подумал, что они не слишком элегантны; теперь же, видя на всех лицах усмешки, я устыдился, особенно когда заметил, что принцесса Пармская еще не уехала и видит, как я натягиваю мои американские боты. Принцесса подошла ко мне.

— О, какая прекрасная мысль, — воскликнула она, — какой вы умница! Надо бы нам такие купить, — добавила она, обращаясь к своей фрейлине, и на ухмыляющихся лицах лакеев тут же изобразилась почтительность, а гости окружили меня, расспрашивая, где мне удалось достать такую прекрасную вещь. — В этой обуви, — продолжала принцесса, — вы можете идти как угодно далеко, даже если снег пойдет опять; погода над вами не властна.

— О, на этот счет ваше королевское высочество может не беспокоиться, — с хитрым видом возразила фрейлина, — снега больше не будет.

— Откуда вы знаете? — язвительным тоном заметила милейшая принцесса Пармская, которую не злило ничего, кроме глупости ее придворной дамы.

— Я совершенно уверена, ваше высочество, снега больше не будет, это физически невозможно.

— Но почему?

— Снега больше не будет, потому что для этого сделано все необходимое: дороги посыпали солью!

Простодушная фрейлина не заметила, как рассердилась принцесса и развеселились все прочие, потому что, никак не унимаясь, сказала мне с милой улыбкой, не обращая внимание на то, что я отрицал какую бы то ни было связь с адмиралом Жюрьеном де Ла Гравьером: «Впрочем, не все ли равно? У молодого человека моряцкая закваска, он непогоды не боится. У него это в крови».

А герцог Германтский проводил принцессу Пармскую и сказал мне, взяв мое пальто: «Дайте-ка я пособлю вам с вашей одежкой». Причем он даже не улыбался: именно подчеркнутая безыскусность, с которой Германты произносили самые простонародные выражения, придавала этим выражениям аристократизм.

Экзальтация неестественна, а потому всегда соседствует с печалью, и я, хоть и по-другому, чем герцогиня Германтская, испытал это на себе, когда вышел наконец из ее дома и сел в экипаж, чтобы ехать в особняк г-на де Шарлюса. Мы по своему выбору можем подчиняться одной из двух сил: первая исходит от нас самих, рождаясь из глубины наших впечатлений, а вторая поступает извне. Первая сила приносит нам радость — ту, что неотделима от творчества. Другой же силовой поток, пытаясь вовлечь нас в движение, которым охвачены окружающие, сам по себе никакого удовольствия нам не приносит, но мы можем собственным усилием извлечь из него радость, разделив чужое упоение — вот только упоение это будет искусственным и быстро перейдет в скуку и тоску; поэтому светские люди так часто ходят с унылой миной и страдают от нервного истощения, подчас чреватого самоубийством. Сидя в экипаже, уносившем меня к г-ну де Шарлюсу, я пребывал во власти этого второго вида экзальтации, совсем непохожей на ту, что рождается из личного впечатления; ту, первую, я переживал когда-то раньше в совсем других экипажах, — один раз в двуколке доктора Перспье, я тогда видел, как вырисовываются мартенвильские колокольни на фоне заката, другой раз в Бальбеке в карете г-жи де Вильпаризи, когда пытался уловить, о чем напомнила мне аллея, обрамленная деревьями. Но в этом, третьем, экипаже перед моим духовным зрением витали только образы очень скучных, на мой вкус, разговоров за обедом у герцогини Германтской, например рассказов принца Фона о германском императоре, о генерале Бота и английской армии. Я уже вставил эти рассказы в мой внутренний стереоскоп, с помощью которого мы принимаемся выделять и укрупнять для себя слова и поступки других людей, как только душа наша начинает подчиняться светским правилам и мы, переставая быть сами собой, начинаем всматриваться не в свою жизнь, а в чужую. Как пьяный, воспылавший нежными чувствами к обслуживающему его в кафе официанту, я был восхищен, что мне посчастливилось — пускай я оценил это счастье только сейчас — ужинать в обществе человека, близко знакомого с Вильгельмом II и рассказывавшего о нем такие, право же, забавные анекдоты. Мне вспоминались и немецкий акцент принца, и история про генерала Бота, и я смеялся вслух, как будто этот смех был необходим, чтобы подтвердить, что история в самом деле смешная, — так аплодисменты иной раз увеличивают наше восхищение. Когда я глядел сквозь увеличительные стекла, оживали и обретали необычайную глубину даже те суждения герцогини Германтской, что сперва показались мне глупыми (например, что Франса Хальса следовало посмотреть хотя бы из трамвая). И должен сказать, что эта экзальтация при всей своей мимолетности не совсем была лишена смысла. Иной раз мы проникаемся к кому-нибудь глубоким презрением и только потом понимаем, как нам на самом деле повезло познакомиться с этим человеком, потому что он знает девушку, в которую мы влюблены, и может нас ей представить, то есть принести нам и пользу, и радость — все то, чего мы совершенно от него не ожидали; вот так же точно никогда не знаешь, не пригодятся ли услышанные разговоры. Замечание герцогини Германтской о картинах, которые было бы интересно увидеть даже из окна трамвая, было глупо, но в нем содержалась частица истины, и впоследствии эта истина принесла мне огромную пользу.