Марсель Пруст - Сторона Германтов

— Она была в очень славном узорном переплете, — сказал я.

— Да уж, — презрительно отозвался он, — юные французы скверно знают шедевры нашей страны. Что бы сказали о юном берлинце, не знающем «Валькирии»? Сдается, глаза вам служат не для зрения, вы же сами говорили, что простояли там два часа. Вижу, что в цветах вы разбираетесь не лучше, чем в стилях, и не спорьте насчет стилей, — пронзительно и гневно выкрикнул он, — вы даже не знаете, на что садитесь. Опускаете ваш зад на стульчик в стиле Директории вместо удобного кресла в стиле Людовика XIV. Того и гляди примете колени госпожи де Вильпаризи за умывальник и страшно подумать что наделаете. Вот и на переплете книги Берготта вы не узнали незабудок, тех самых, что украшают перемычку над окном в бальбекской церкви. Да разве можно было яснее сказать вам: «Не забудь меня!»

Я смотрел на г-на де Шарлюса. Безусловно, он был великолепен и в то же время омерзителен, но, несмотря ни на что, затмевал собой всю родню; он был похож на постаревшего Аполлона, но из его порочного рта, казалось, вот-вот хлынет зеленоватая желчь; в то же время было ясно, что кругозор его обширен, а ум способен охватить множество понятий, о которых герцог Германтский даже не слыхал. Но какими бы прекрасными словами он ни расцвечивал свою злость, чувствовалось, что его обуревает то уязвленная гордость, то любовное разочарование, то злопамятство, то садизм, то глумливость, то навязчивая идея, и что этот человек способен убить, а затем с помощью логики и отменного красноречия доказать, что убил совершенно правильно, что так и нужно было, — и все равно он оставался на голову выше брата, невестки и всех прочих.

— Как в «Копьях» Веласкеса [378] Как в «Копьях» Веласкеса … — «Сдача Бреды», или «Копья», — картина Диего Веласкеса, написанная в 1634–1635 гг., изображает сцену передачи ключей голландского города Бреды его губернатором Юстином Нассауским главнокомандующему испанскими войсками Амброзио Спиноле 5 июня 1625 г. , — продолжал он, — победитель, как и подобает всякому благородному человеку, подходит к наиболее смиренному, так и я сделал первый шаг вам навстречу, потому что я был всем, а вы ничем. В ответ на мое движение, которое мне самому невместно называть исполненным величия, вы проявили глупость. Но я не пал духом. Наша вера проповедует терпение. Надеюсь, мне зачтется то терпение, с каким я отнесся к вам; я лишь улыбнулся в ответ на то, что можно было счесть оскорбительной дерзостью, если бы в ваших силах было оскорбить того, кто неизмеримо выше вас, но в конце концов, сударь, сейчас речь не о том. Я подверг вас испытанию, которое единственный выдающийся человек в нашем кругу остроумно называет испытанием чрезмерной любезностью, и он совершенно прав, утверждая, что это испытание самое тяжкое, единственное, с помощью которого можно отделить зерна от плевел. Едва ли я упрекну вас в том, что вы его не выдержали, потому что очень немногим удалось через него пройти. Но по крайней мере — и этим я желаю заключить последние слова, которыми мы с вами обменяемся на этой земле, — я рассчитываю защитить себя от ваших клеветнических небылиц.

До сих пор мне и в голову не приходило, что гнев г-на де Шарлюса может быть вызван какими-нибудь нелестными словами, которые ему передали; я порылся в памяти — я никому ничего о нем не говорил. Наверно, какой-нибудь недоброжелатель ему меня очернил. Я возразил г-ну де Шарлюсу, что я ни разу о нем не высказывался. «Не думаю, что рассердил вас тем, что упомянул герцогине Германтской о наших с вами добрых отношениях». Он презрительно улыбнулся, голос его взлетел до самого высокого регистра, пока не достиг со всей вкрадчивостью самой пронзительной и негодующей ноты.

— Ах, сударь, — произнес он, невероятно медленно возвращаясь к естественной интонации и походя словно восхищаясь причудливостью этой нисходящей гаммы, — полагаю, вы возвели на себя напраслину, когда упрекали себя в том, что сказали, будто мы «в добрых отношениях». Я и не жду безукоризненной точности в словоупотреблении от человека, которому ничего не стоит спутать стул Чиппендейл со стулом рококо, но, в сущности, не думаю, — добавил он, подпуская все больше лукавых и ласковых обертонов в звуках голоса, слетавших с губ, уже растянувшихся в очаровательной улыбке, — не думаю, чтобы вы в самом деле сказали или вообразили, что мы с вами в добрых отношениях ! А если вы хвастались, что были мне представлены , что беседовали со мной, что немного меня знаете , что, почти о том не хлопоча, добились того, что в один прекрасный день могли сделаться моим протеже , — что ж, по-моему, вполне естественно и благоразумно с вашей стороны было об этом упомянуть. Огромная разница в возрасте между нами позволяет мне, не рискуя показаться смешным, признать, что коль скоро вас мне представили , коль скоро мы беседовали , коль скоро между нами возник намек на отношения , то — хоть мне невместно об этом говорить — для вас это большая честь или, во всяком случае, преимущество, и глупо было с вашей стороны не столько разглашать его, сколько не уметь его сохранить. Более того, — продолжал он, внезапно перейдя на миг от высокомерного гнева к нежности, проникнутой такой печалью, что казалось, он вот-вот расплачется, — когда вы не ответили на предложение, которое я вам сделал в Париже, мне это показалось ни с чем несообразным именно от вас — ведь вы показались мне прекрасно воспитанным и из приличной буржуазной семьи (и только на слове «буржуазной» голос его на миг пренебрежительно зашипел), и у меня достало простодушия поверить во все эти глупости, которые никогда не случаются, — в потерянные письма, перепутанные адреса и тому подобное. Согласен, это весьма наивно с моей стороны, но и святой Бонавентура верил, что скорее бык полетит, чем его брат солжет [379] …и святой Бонавентура верил, что скорее бык полетит, чем его брат солжет. — Святой Бонавентура (Джованни Фиданца; 1221–1274) — средневековый богослов, автор нескольких богословских трудов. Но история, которую вспоминает Шарлюс, принадлежит не ему, а Фоме Аквинскому, и речь в ней идет не о быке, а об осле. Рассказывают, что, когда философ еще был послушником, один из его товарищей объявил, что видит в небе летящего осла. Фома посмотрел вверх, чем рассмешил окружающих, и сказал, что скорее поверит в то, что осел летает, чем в то, что монах лжет. . Но теперь со всем этим покончено, вам мое предложение пришлось не по вкусу, и говорить больше не о чем. Мне только кажется, что вы бы могли (тут в голосе его послышались настоящие рыдания) мне написать, хотя бы из уважения к моему возрасту. Я поостерегся вам сразу обо всем рассказывать, но я ведь задумал для вас нечто бесконечно соблазнительное. Вы отказались, ни о чем толком не узнав, дело ваше. Но все ведь можно написать , говорю я вам. На вашем месте, да и на своем, я бы так и сделал. Вот по этой причине я предпочитаю свое место вашему, и я говорю «по этой причине», потому что вообще, с моей точки зрения, все места равны, и разумный работник мне симпатичнее, чем большинство герцогов. Но я сказал, что мое место мне дороже, потому что знаю: за всю мою жизнь, которая что-то уж слишком затянулась, я никогда не поступал так, как поступили вы. (Его лицо оставалось в тени, и мне было не видно, правда ли из глаз его текут слезы, звучавшие в его голосе.) Говорю вам, я сделал сто шагов вам навстречу — а вы попятились от меня на двести. Теперь мой черед удалиться, и отныне мы друг друга не знаем. Я забуду ваше имя, но не забуду, как вы со мной обошлись, чтобы, когда мне вздумается поверить, что у людей достанет сердца, вежливости или по меньшей мере разума, чтобы, упустив первый шанс, ухватиться хотя бы за второй, я вспомнил, что не следует ждать от них слишком многого. А если в ту пору, когда это соответствовало истине, вы сказали, что знаете меня (теперь-то это уже изменится), — нет, я считаю, что это в порядке вещей, по мне так это просто дань уважения, мне даже приятно. К сожалению, в другом месте и в других обстоятельствах вы заговорили совсем по-другому.