Марсель Пруст - Сторона Германтов

Но несмотря ни на что, истории, услышанные мною у герцогини Германтской, ничуть меня не задевали — не то что цветущий боярышник или вкус мадленки. Я поглотил их как-то механически, в один миг, и они словно сразу просились наружу — словно мне не терпелось повторить их не одному человеку, а целому собранию… Я метался по карете, как какая-нибудь пифия. Я жаждал опять оказаться на ужине, где бы я уже сам был кем-нибудь вроде принца Х или герцогини Германтской и пересказывал все услышанное. Истории трепетали у меня на устах, я их проборматывал и тщетно пытался собраться с мыслями, которые с головокружительной быстротой уносила центробежная сила. По дороге меня снедало лихорадочное нетерпение стряхнуть с себя груз, бремя которого я до сих пор нес один; впрочем, пытаясь вознаградить себя за одиночество, я в экипаже разговаривал вслух сам с собой, и вот наконец я позвонил в дверь г-на де Шарлюса, и лакей провел меня в гостиную, где, слишком возбужденный, чтобы глядеть по сторонам, я провел все время ожидания в долгих монологах, сам себе повторяя то, что собирался поведать хозяину дома, и ничуть не думая о том, что он тоже, возможно, захочет что-нибудь мне сообщить. Я сгорал от нетерпения рассказать г-ну де Шарлюсу все, что мне необходимо было ему рассказать, и при мысли о том, что хозяин дома, быть может, уже спит и придется мне ехать домой и одному изживать мой словесный хмель, испытывал жестокое разочарование. Наконец я заметил, что, кажется, обо мне забыли, потому что вот уже двадцать пять минут я сижу в гостиной, о которой только и могу сказать, что она огромная, какая-то зеленоватая и увешана портретами. Потребность выговориться мешает не только слушать, но и смотреть; в этом случае неспособность описать то, что вас окружает, как раз и описывает ваше внутреннее состояние. Я уже собирался выйти из гостиной и позвать кого-нибудь, а если никого не найду, добраться как-нибудь до передней и добиться, чтобы меня выпустили, но в тот самый миг, когда я встал и прошел несколько шагов по мозаичному паркету, вошел камердинер и сообщил с озабоченным видом: «У господина барона был посетитель. Его дожидаются несколько человек. Я делаю все, что в моих силах, чтобы он принял вас, сударь, я уже два раза звонил секретарю».

— Нет, не беспокойтесь, я условился с господином бароном о встрече, но уже очень поздно, и если нынче вечером он занят, я приеду в другой раз.

— Нет, сударь, не уходите! — воскликнул камердинер. — Господин барон будет недоволен. Я попробую еще.

Я вспомнил рассказы о том, как слуги г-на де Шарлюса преданы своему господину. О принце де Конти говорили, что он одинаково старается понравиться лакею и министру [377] …он одинаково старается понравиться лакею и министру … — Сен-Симон в своих «Мемуарах» рассказывает, что принц де Конти «старался понравиться сапожнику, лакею, носильщику портшеза так же, как государственному министру, вельможе, генералу, и с такой естественностью, что успех ему был обеспечен». ; к г-ну Шарлюсу это подходило не вполне, но он умел просить о сущей чепухе так, как будто оказывал милость, и вечером, когда слуги, держась на почтительном расстоянии, окружали его, и он, обведя их взглядом, произносил: «Куанье, свечу!» или «Дюкре, сорочку», остальные удалялись, брюзжа от зависти к тому, кого хозяин отличил. Двое из его слуг даже возненавидели друг друга настолько, что пытались похитить друг у друга господскую милость: каждый под самым абсурдным предлогом норовил с утра пораньше первым выполнить какое-нибудь поручение барона в надежде, что вечером будет вознагражден свечой или сорочкой. Если барон обращался к кому-нибудь из слуг не с приказом, а просто так, и, более того, если зимой, в саду, барон, зная, что один из его кучеров простужен, говорил ему спустя десять минут: «Наденьте шляпу», остальные слуги из ревности не разговаривали со счастливчиком по две недели, не прощая ему господского расположения.

Я прождал еще десять минут, и слуга проводил меня к хозяину дома, попросив не засиживаться слишком долго, поскольку г-н барон настолько устал, что слуге пришлось спровадить нескольких весьма важных особ, договорившихся о встрече еще несколько дней назад. Мне показалось, что в таком спектакле вокруг г-на де Шарлюса куда меньше величия, чем в простоте его брата герцога Германтского, но дверь уже распахнулась, и я увидал барона, который раскинулся на кушетке в китайском халате, с голой шеей. Я с изумлением увидал тут же на стуле цилиндр и шубу, как будто барон только что вернулся домой. Камердинер удалился. Я полагал, что г-н де Шарлюс подойдет ко мне. Он не шевельнулся и устремил на меня тяжелый взгляд. Я подошел, поздоровался, он не протянул мне руки, не ответил, не предложил сесть. После короткой паузы я спросил у него, как у невоспитанного врача, нельзя ли мне присесть. Я не имел в виду его обидеть, но выражение холодной ярости у него на лице усугубилось. Впрочем, я не знал, что он обожал разыгрывать из себя короля и, когда принимал гостей у себя дома, в деревне, в замке Шарлюс, имел обыкновение развалиться после обеда в кресле в курительной, а гости должны были окружить его, стоя на ногах. У одного он просил огонька, другому предлагал сигару, а потом, спустя какое-то время, произносил: «Что же вы, Аржанкур, садитесь, мой дорогой, берите стул» и так далее: какое-то время он держал их на ногах только для того, чтобы показать им, что разрешение сесть исходит именно от него. «Сядьте в кресло Людовика XIV», — повелительным тоном произнес он; казалось, ему хотелось не столько меня усадить, сколько чтобы я отошел от него подальше. Я взял кресло, стоявшее ко мне ближе других. «Ах, вот что, по-вашему, кресло в стиле Людовика XIV! Вы, я вижу, человек образованный», — насмешливо воскликнул он. Я был так ошеломлен, что замер, вместо того чтобы уйти (что было бы правильно) или пересесть в другое кресло (чего добивался он). «Сударь, — сказал он, взвешивая каждое слово и скандируя наиболее оскорбительные из них, — разговор с вами, до которого я снизошел по просьбе особы, не желающей, чтобы я называл ее имя, окончательно внесет ясность в наши отношения. Не скрою от вас, что я надеялся на лучшее; если я скажу, что проникся к вам симпатией, я, пожалуй, допущу некоторую неточность в словоупотреблении, чего ради простого самоуважения делать не следует даже в разговоре с теми, кто не знает цену словам. Но полагаю, что слово „благожелательность“, подразумевающее также плодотворное покровительство, не будет преувеличением ни моего чувства, ни того, что я намеревался высказать. Как только я вернулся в Париж, да еще и в Бальбеке, я дал вам понять, что вы можете рассчитывать на меня». Я помнил, какую грубость услышал от г-на де Шарлюса в Бальбеке на прощание, и жестом дал понять, что не могу согласиться со сказанным. «Как! — гневно возопил он, и лицо его побелело и перекосилось до неузнаваемости: так в одно прекрасное утро на море вскипает буря, и вот уже вместо обычной безмятежной глади мы внезапно видим кишащих змей, сотканных из пены и слизи. — Вы утверждаете, что не получили моего послания, даже уведомления, которое должно было вам обо мне напоминать? Во что была переплетена книга, которую я вам передал?»