Марсель Пруст - Сторона Германтов

— Сударь, клянусь, я не говорил ничего для вас оскорбительного.

— А кто вам сказал, что я оскорблен? — гневно воскликнул он, яростно выпрямляясь в шезлонге, где до сих пор был простерт без движения; бледные дымящиеся морщины и складки его лица судорожно зазмеились, а голос делался то пронзительно-высоким, то низким, как ветер в бурю. (Он и всегда говорил громко, так что на звук его голоса оборачивались незнакомые люди на улице, но теперь этот голос звучал в сто раз громче, как будто не рояль, а целый оркестр заиграл форте, постепенно переходящее в фортиссимо. Теперь г-н де Шарлюс вопил.) Вы вообразили, что в силах меня оскорбить? Вы разве не знаете, с кем говорите? Или вы воображаете, что ядовитая слюна пятисот людишек, подобных вашим друзьям, если они взберутся на плечи друг другу, способна замарать хотя бы царственные ступни моих ног?

Но тем временем желание убедить г-на де Шарлюса, что я никогда ничего плохого о нем не говорил и даже ни о чем таком не помышлял, сменилось во мне дикой яростью, которая была вызвана его словами, продиктованными, по-моему, лишь неуемной гордыней. Возможно, отчасти так оно и было. В остальном его речи были порождены чувством, о котором я тогда еще понятия не имел, а значит, не виноват был в том, что его не распознал. Не беря этого неведомого чувства в расчет, я мог бы приписать его речи хоть отчасти безумию, а не одной гордыне, если бы вовремя вспомнил слова герцогини Германтской. Но в тот миг я просто не подумал о безумии. Его переполняла гордыня, так я считал, а меня самого переполнял гнев. И в тот момент, когда г-н де Шарлюс, перестав реветь, начал величественно вещать о своих царственных ступнях, изображая на лице гримасу тошноты, вызванной отвращением к ничтожным богохульникам, мой гнев вырвался наружу. Я судорожно искал что-нибудь, что можно было бы ударить, разбить, но остатки рассудительности велели пощадить человека, который был намного меня старше, или даже благородные немецкие фарфоровые безделушки, которыми он себя окружил, поэтому я набросился на новенький цилиндр барона, швырнул его на пол, растоптал, яростно разодрал на части, вырвал подкладку, порвал надвое тулью, не слушая продолжавшихся воплей г-на де Шарлюса, а потом подбежал к двери и распахнул ее. По обе ее стороны я, к своему изумлению, обнаружил двух ливрейных лакеев, которые тут же неторопливо пошли прочь, как будто случайно проходили мимо по делу. (После я узнал их имена, одного звали Бюрнье, а другого Шармель.) Маневр, который они выполнили со всей невозмутимостью, ни на секунду меня не обманул. Он был неправдоподобен; скорее я бы уж поверил в три другие гипотезы: во-первых, что барон иногда принимал таких гостей, от которых могла исходить опасность (но какая?), а потому нуждался в охране, которая ринется ему на помощь; во-вторых, что они подслушивали из любопытства, не думая, что я выйду так скоро; в-третьих, что вся сцена, которую мне закатил г-н де Шарлюс, была заранее подстроена и разыграна как по нотам, и он сам попросил лакеев послушать из любви к представлениям, а может, еще и к полезному для всех «nunc erudimini» [380] «Nunc erudimini» — «ныне учитесь» (лат.) . Эти слова — сокращенная цитата из Псалтири, их приводит Боссюэ в одной из своих знаменитых надгробных речей, призывая владык земных извлекать поучение из бедствий других владык. .

Мой гнев не унял гнева барона; видя, что я вышел из комнаты, он вконец расстроился и меня окликнул, потом велел слугам меня позвать и наконец, забыв, что секунду назад рассуждал со мной о своих «царственных стопах» и обнаружил передо мной свою божественную природу, помчался за мной со всех ног и, догнав в вестибюле, преградил мне дорогу. «Да будет вам, — произнес он, — хватит ребячиться, вернитесь на минуту; как говорится, кого люблю, того казню, а если я был несколько суров, так это потому, что я вас люблю, мой дорогой». Моя ярость улеглась, я пропустил мимо ушей слово «казню» и пошел за бароном, который призвал ливрейного лакея и, не потакая своему самолюбию, велел ему убрать клочья порванной шляпы и принести другую.

— Если вы соблаговолите, сударь, сказать мне, кто меня так подло оклеветал, — обратился я к г-ну де Шарлюсу, — я остаюсь, чтобы узнать его имя и покарать обманщика.

— Кто? Разве вы не знаете? Не помните, что сами говорили? И вы полагаете, что люди, услужливо сообщающие мне о подобных вещах, не начинают с того, что просят все сохранить в секрете? Неужели вы думаете, что я нарушаю данное им слово?

— Так вы считаете невозможным, сударь, сообщить мне его имя? — переспросил я, в последний раз тщетно роясь в памяти в поисках человека, с которым я мог говорить о г-не де Шарлюсе.

— Вы не услышали, что я обещал моему осведомителю держать его имя в секрете, — резко возразил он. — Вижу, вы любите не только говорить низости, но и настаивать там, где это бессмысленно. Неужели вам не хватает ума хотя бы воспользоваться последним разговором, чтобы произнести хоть что-нибудь, кроме пустых слов.

— Сударь, — отвечал я, идя к двери, — вы меня оскорбляете, я безоружен, поскольку вы в несколько раз старше меня и силы наши неравны; с другой стороны, я клянусь, что ничего не говорил, но не могу вас убедить.

— Так, значит, я лгу, — возопил он душераздирающим голосом и в один скачок оказался рядом со мной.

— Вас обманули.

И тут голосом нежным, ласковым, печальным, как в тех симфониях, что исполняются без перерыва между частями, так что сразу за громовыми раскатами первой части вступает грациозное, идиллическое и милое скерцо, он мне сказал: «Очень может быть. Вообще, чужие слова редко передают не перевирая. Но вы сами виноваты, что не ухватились за возможности меня увидеть, которые я вам предоставлял, и не говорили мне каждый день тех искренних слов, что рождают доверие, — единственную и всевластную защиту против клеветы, выставляющей вас предателем. Как бы то ни было, эти речи, правдивые или лживые, сделали свое дело. Я больше не могу отрешиться от впечатления, которое они на меня произвели. Я даже не могу сказать, что кого люблю, того казню, потому что, хоть казнь была на славу, но я не люблю вас больше». На этих словах он силой меня усадил и позвонил в сонетку. Вошел новый ливрейный лакей. «Принесите вина и велите запрягать двухместную карету». Я сказал, что не хочу пить, что уже очень поздно и притом я приехал в экипаже. «Кучеру уже, вероятно, заплатили и велели уезжать, — возразил он, — не думайте об этом. Я велю запрягать, чтобы вас отвезли… А если вы беспокоитесь о том, что уже поздно… я могу распорядиться, чтобы вам приготовили комнату здесь…» Я возразил, что мать будет беспокоиться. «Да, да, речи, правдивые или лживые, сделали свое дело. Моя симпатия расцвела слишком рано, до срока, и, подобно яблоням, о которых вы так поэтично толковали в Бальбеке, не пережила первых заморозков». Даже если бы симпатия г-на де Шарлюса не погибла, он бы не мог вести себя со мной предупредительней: говоря мне, что мы разрываем отношения, он удерживал меня в гостях, предложил вина, спросил, не хочу ли я переночевать, и позаботился, чтобы меня отвезли домой. Казалось даже, что его страшит миг расставания, что он боится одиночества; это напомнило мне, как его невестка и кузина час назад явно испытывала похожее чувство страха и мимолетной тоски, когда удерживала меня, и уговаривала побыть еще немного, и как будто прониклась ко мне мгновенным сердечным интересом и пыталась продлить это мгновенье.