Марсель Пруст - Сторона Германтов

— Вам не хотелось бы развлечь Академию беседой о ценах на хлеб во время Фронды? — робко спросил историк Фронды у г-на де Норпуа. — Вы бы могли иметь с этим значительный успех (что на самом деле означало «сделать мне колоссальную рекламу»), — добавил он, улыбаясь посланнику трусливо, но в то же время и с нежностью, от которой веки его распахнулись и показались глаза, огромные, как небо. Мне показалось, что я уже видел этот взгляд, а ведь я познакомился с историком только сегодня. Внезапно я вспомнил: этот самый взгляд я видел у одного бразильского врача, утверждавшего, что умеет лечить такие приступы удушья, какие бывали у меня из-за бессмысленных ингаляций растительных эссенций. Чтобы он был ко мне внимательней, я рассказал ему, что знаком с профессором Котаром, и он предложил, якобы в интересах Котара: «Если вы расскажете ему о моем методе, это даст ему материал для сенсационного доклада в медицинской Академии!» Настаивать он не посмел, но смотрел на меня тем самым робким и вопросительным, жадным и умоляющим взглядом, который так восхитил меня у историка Фронды. Разумеется, эти двое были незнакомы и совсем не похожи друг на друга, но психологические законы, так же как физические, носят более или менее общий характер. Те же предпосылки, тот же понимающий взгляд у разных представителей человеческой фауны, — так на земном шаре в разных местах, далеких одно от другого и никогда друг друга не видевших, одинаково утреннее небо. Я не расслышал, что ответил ему посланник, потому что все шумели, обступив г-жу де Вильпаризи и глядя, как она рисует.

— Вы знаете, о ком мы говорим? — спросила мужа герцогиня.

— Догадываюсь, разумеется, — отвечал герцог. — Уж она-то не из тех, кто прославит свое поколение.

— Да никогда в жизни! — Тут герцогиня обратилась к г-ну д’Аржанкуру. — Вы себе представить не можете ничего смехотворнее.

— Это уморительно, — перебил герцог Германтский, чей затейливый запас слов давал светским людям повод говорить, что он не дурак, а причастным к литературе — что он законченный болван.

— Не представляю, — подхватила герцогиня, — как Робер мог в нее влюбиться. Знаю, конечно, о таких вещах не спорят, — добавила она, скорчив очаровательную рожицу, свидетельствующую сразу о философском смирении и обманутых чувствах. — Разумеется, кто угодно может влюбиться в кого угодно. Причем, — добавила она (поскольку хоть она по-прежнему издевалась над новейшей литературой, но благодаря не то газетам, популяризировавшим эту литературу, не то разговорам, эта литература в нее уже отчасти впиталась), — потому-то любовь и прекрасна, ведь это придает ей «таинственность».

— Таинственность! Ну нет, признаться, по мне это чересчур, кузина, — изрек граф д’Аржанкур.

— Вовсе нет, любовь совершенно таинственна, — возразила герцогиня с нежной улыбкой любезной светской дамы, которая, сама убежденная и стойкая вагнерианка, убеждает человека своего круга, что в «Валькирии» [130] «Валькирия» — опера Рихарда Вагнера, поставлена в 1870 г., вторая часть тетралогии «Кольцо Нибелунга». не только сплошной шум. — В сущности, ведь в самом деле никто не знает, почему один человек любит другого; это может быть совсем не то, что мы думаем, — добавила она, улыбаясь и опровергая последним замечанием мысль, высказанную перед этим. — Впрочем, в сущности никто ничего не знает, — устало и скептически заключила она. — Так что сами видите, умнее всего не обсуждать, почему кто-то любит кого-то.

Но, едва провозгласив этот принцип, она тут же его и нарушила и принялась критиковать выбор Сен-Лу.

— И все-таки, знаете, меня удивляет, что его привлекло такое посмешище.

Слыша, что речь у нас идет о Сен-Лу, и понимая, что он в Париже, Блок вдруг стал говорить о нем такие гадости, что все возмутились. Но Блока уже захлестнула ненависть, и ясно было, что он ни перед чем не остановится, чтобы дать ей выход. Раз и навсегда решив, что являет собой образец высокой нравственности, а люди, посещающие «Ла Були» (спортивный клуб, казавшийся ему великосветским), достойны каторги, он полагал, что любые удары, которые он сумеет им нанести, будут заслуженными. Однажды он договорился до того, что подаст в суд на кого-то из своих друзей за членство в «Ла Були». На суде он собирался дать ложные показания, но такие, которые обвиняемый не сможет опровергнуть. Таким образом Блок, не пытавшийся, впрочем, осуществить этот план, рассчитывал повергнуть друга в растерянность и отчаяние. Но что за беда, коль скоро человек, которого он хотел наказать, только и думал, что о роскоши да о своей «Ла Були», а против таких людей все средства хороши, особенно если удар наносит такая безупречная личность, как Блок.

— Да взять хотя бы Сванна, — заметил г-н д’Аржанкур, который наконец уразумел смысл сказанного кузиной и, пораженный ее правотой, рылся в памяти в поисках примера людей, влюблявшихся в тех, кто лично ему был не по вкусу.

— Нет, Сванн совсем другой случай, — возразила герцогиня. — Странно, конечно, ведь она круглая дура, но хотя бы не посмешище и была тогда настоящей красавицей.

— Ну-ну, — пробурчала г-жа де Вильпаризи.

— А вы ее не считали красавицей? Но почему, в ней была масса шарма, прелестные глаза, прелестные волосы, она прекрасно одевалась, да и сейчас еще одевается. Согласна, теперь она выглядит безобразно, но раньше была восхитительна. Хотя я все равно огорчилась, что Шарль на ней женился, ведь это было так бессмысленно. — Герцогиня не собиралась сказать ничего особенного, но г-н д’Аржанкур рассмеялся, и она повторила свои слова, не то потому, что они показались ей забавными, не то просто потому, что ее порадовал смех собеседника, которого она одарила нежным взглядом, словно добавляя к чарам остроумия чары кротости. — Нет, правда, этого не стоило делать, — продолжала она, — но в общем госпожа Сванн была очень мила, и я прекрасно понимаю, что ее было за что любить, но у Робера девица — это просто смех, можете мне поверить. Знаю, что мне в назидание приведут избитую цитату из Ожье: «Ведь нас пьянит вино, так что нам до бутылки?» [131] Ведь нас пьянит вино, так что нам до бутылки? — Прежде всего, это не Ожье, а Мюссе, строка из стихотворения «Кубок и губы», где поэт уверяет, что сама любовь для нас дороже любимой женщины: Нам пылкая любовь дороже девы пылкой! Ведь мы опьянены вином, а не бутылкой! Скорее всего, герцогиня перепутала этих поэтов потому, что у Эмиля Ожье в стихотворной комедии «Авантюристка» (1848) есть похожий стих, тоже очень известный и тоже содержащий слово «бутылка»: Нет, сердцем молод я, хотя и стар на вид; Бутылка вся в пыли, зато вино пьянит. Что ж, Робера, может быть, и пьянит вино, но выбор бутылки воистину не делает чести его вкусу! Вообразите, первым делом она потребовала, чтобы я прямо посреди гостиной велела построить лестницу. Пустяки, не правда ли, и объявила, что будет лежать ничком на ступенях. А слышали бы вы, что она говорила! Я услышала только одну сцену, но это нечто невообразимое: пьеса называется «Семь принцесс» [132] «Семь принцесс» (1891) — пьеса бельгийского символиста Мориса Метерлинка (1862–1949), которого Пруст чрезвычайно ценил. Аллюзии на книги Метерлинка рассыпаны по всему роману, его имя часто упоминается в переписке Пруста. .