Марсель Пруст - Сторона Германтов

Робер позвал меня из конца гостиной; они расположились там вдвоем с матерью.

— Не знаю, как тебя благодарить за все, что ты для меня сделал, — сказал я ему. — Давай завтра поужинаем вместе!

— Давай, если хочешь, но тогда вместе с Блоком; я его встретил у дверей; сперва он был со мной немного холоден, потому что я не ответил на два его письма, так уж получилось (он мне ничего не сказал, но я все понял), а потом заговорил так душевно, что я просто не могу ответить на такую дружбу черной неблагодарностью. Это дружба до гроба, во всяком случае с его стороны.

Не думаю, что Робер был так уж неправ. Яростное осуждение часто оказывалось у Блока результатом пылкой симпатии, когда он думал, что его чувства не взаимны. Дело в том, что он не очень представлял себе жизнь других людей, не понимал, что они могут быть больны или в отъезде, да мало ли что, поэтому молчание продолжительностью в неделю он мгновенно принимал за намеренную холодность. Кроме того, я никогда не думал, что самые ужасные вспышки его ярости по отношению к друзьям, а позже по литературным поводам были так уж серьезны. Они обострялись, если на них отвечали ледяным высокомерием или какой-нибудь пошлостью, в таких случаях он свирепел еще больше, но, если с ним говорили тепло и ласково, он обычно уступал. «Что до твоей благодарности, — продолжал Сен-Лу, — то я ничего для тебя не сделал: моя тетка говорит, что это ты ее избегаешь, не желаешь с ней говорить. Она уж думала, что ты против нее что-то затаил». К счастью, если бы даже я дал себя обмануть этим словам, неотвратимый отъезд в Бальбек не позволил бы мне еще раз попытаться увидеть герцогиню Германтскую, заверить ее, что я ничего против нее не затаил, и таким образом выманить у нее доказательство, что это она затаила нечто против меня. Но я вспомнил, что она даже не предложила мне посмотреть ее Эльстиров, и с меня было достаточно. Впрочем, никакого разочарования не было: я и не ожидал, что она заговорит со мной о картинах Эльстира; я знал, что не нравлюсь ей и нет никакой надежды на то, что она меня полюбит; до отъезда в Бальбек я уже не рассчитывал больше ее увидеть, да и мечтал я только о том, что благодаря ее доброте сохраню о ней на бесконечно долгий срок самое теплое воспоминание и бережно увезу его в Бальбек вместо теперешнего, тревожного и тоскливого.

Г-жа де Марсант то и дело отвлекалась от беседы с Робером, чтобы повторить, как часто Робер обо мне рассказывал, как крепко он меня любит; во всем этом сквозила предупредительность, которая была для меня сущей мукой: я чувствовал, что она вызвана страхом, как бы не рассердить сына, которого она сегодня еще не видела и с которым ей хотелось побыть наедине; она подозревала, что ее власть над Робером уступает моей, и не хотела со мной соперничать. Она недавно слышала, как я справлялся у Блока о г-не Ниссиме Бернаре, его дяде, и спросила, тот ли это человек, что жил в Ницце.

— Если это так, то он был знаком с г-ном де Марсантом до того, как он на мне женился, — заметила она. — Муж часто упоминал его как превосходного человека с отзывчивым и великодушным сердцем.

«Подумать только, хоть на этот раз он не соврал, просто невероятно», — подумал бы Блок.

Я все время хотел сказать г-же де Марсант, что Робер любит ее бесконечно больше, чем меня, и даже если бы она обдала меня холодом, мне бы и в голову не пришло настраивать сына против матери и сеять между ними рознь. Но с тех пор, как ушла герцогиня Германтская, ничто не мешало мне наблюдать за Робером, и только теперь я заметил, что приступ гнева опять овладел им и проступил на его мрачном, окаменевшем лице. Я опасался, что он вспомнил недавнюю сцену и теперь чувствует себя униженным из-за того, что при мне безропотно снес грубость любовницы.

Внезапно он оторвался от матери, обнимавшей его за шею, бросился ко мне и увлек за собой по ту сторону уставленного цветами столика, перед которым сидела г-жа де Вильпаризи, и дальше, в малую гостиную. Я поспешил за ним, но тут г-н де Шарлюс, решив, вероятно, что я ухожу, внезапно прервал беседу с г-ном де Пфаффенхаймом, сделал несколько быстрых шагов и вырос прямо передо мной. Я забеспокоился, когда увидел, что он взял шляпу, на подкладке которой красовалась буква «Г» с герцогской короной. Стоя в проеме дверей, ведущих в малую гостиную, и не глядя на меня, он сказал:

— Как я вижу, вы теперь бываете в обществе, так что я буду рад, если вы меня навестите. Но это довольно сложно, — добавил он рассеянно и словно подсчитывая что-то в уме, так что можно было подумать, будто он боится упустить какое-то удовольствие, если не найдет способа сочетать его с моим визитом. — Я редко бываю дома, напишите мне. Но мне бы хотелось объяснить вам все в более спокойной обстановке. Я сейчас уезжаю. Не хотите ли составить мне компанию? Я задержу вас совсем ненадолго.

— Обратите внимание, месье, — сказал я ему. — Вы по ошибке взяли шляпу другого гостя.

— Вы возражаете против того, чтобы я взял собственную шляпу?

Со мной самим совсем недавно случилось подобное приключение, поэтому я предположил, что кто-то взял его шляпу и он собирался наудачу схватить первую попавшуюся, чтобы не ехать домой с непокрытой головой, а теперь то, что я заметил его уловку, поставило его в неловкое положение. Поэтому я не стал настаивать. Я сказал ему, что должен сперва сказать кое-что Сен-Лу. «Он сейчас говорит с этим дураком герцогом Германтским», — добавил я. — «Как мило, я передам ваши слова брату». — «Вы в самом деле полагаете, что господину де Шарлюсу это будет интересно?» (Я воображал, что если у него есть брат, то наверняка его тоже зовут Шарлюс. Сен-Лу объяснял мне кое-что на этот счет в Бальбеке, но я все позабыл.) — «При чем тут господин де Шарлюс? — с вызывающим видом сказал барон. — Идите к Роберу. Я знаю, что нынче утром вы участвовали в одной из его оргий с этой женщиной, которая его бесчестит. На самом деле вам бы следовало употребить ваше влияние, чтобы дать ему понять, какое горе он причиняет своей бедной матери и всем нам, когда валяет в грязи наше имя».

Я хотел было возразить, что на обеде, позорящем всю семью, говорили только об Эмерсоне, Ибсене и Толстом [185] …на обеде… говорили только об Эмерсоне, Ибсене и Толстом … — В письме, написанном в 1895 г., Пруст признается, что «упивался» книгами американского философа Ральфа Уолдо Эмерсона (1803–1882). Для Пруста все эти три имени представляют философию, проникнутую высокой моралью. , да к тому же молодая женщина заклинала Робера не пить ничего, кроме воды; я видел, что гордость Робера задета, и, чтобы хоть немного умиротворить его, я пытался оправдать его подругу. Я не знал, что, несмотря на весь свой гнев, сейчас он упрекал только себя. Даже в споре между добрым мужчиной и злой женщиной, когда правда целиком на стороне мужчины, всегда найдется пустяк, из-за которого кажется, будто хоть в чем-то права и женщина. И поскольку она пренебрегает всем остальным, а он нуждается в ней и обескуражен разлукой, то рано или поздно дух его ослабеет, в нем заговорит совесть, и тогда он вспомнит бессмысленные упреки, которыми она его осыпала, и задумается, нет ли в них доли правды.