Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

С этого мига я превращался в нового человека, теперь я уже не был внуком моей бабушки (о которой вспомню только уходя домой), я на время становился братом официантов, которые сейчас будут нам прислуживать. Количество пива и уж тем более шампанского, которое в Бальбеке я не захотел бы выпить и за неделю — ведь на ясную голову, получая несомненное удовольствие от этих напитков, я с легкостью готов был ими пожертвовать, — это количество я поглощал теперь за какой-нибудь час, а потом рассеянно, не чувствуя вкуса, запивал всё это глотком портвейна и давал скрипачу, исполнившему пьесу, два луидора, которые копил месяц на покупку, теперь уже забытую. Некоторые официанты носились между столиками с невообразимой скоростью, держа на вытянутых ладонях поднос, и казалось, что не уронить его — единственная цель всей этой гонки. И в самом деле, шоколадные суфле добирались до места назначения не опрокинувшись, а картофель по-английски, несмотря на сотрясавший его галоп, по-прежнему оставался аккуратно сложен вокруг ягненка из Пойяка. Я приметил одного из этих служителей, очень рослого, оперенного великолепной черной шевелюрой и напоминавшего цветом лица скорее какую-нибудь редкую птицу, чем представителя человеческого рода; он неустанно и, казалось, бесцельно метался из конца в конец зала, наводя меня на мысль о попугайчиках ара, наполняющих просторные вольеры зоологических садов своей огненной окраской и непостижимой суетой. Вскоре зрелище, во всяком случае на мой взгляд, упорядочивалось и приобретало более мирный и благородный характер. Вся эта головокружительная деятельность преобразовывлась в спокойную гармонию. Я смотрел на круглые столики, их неисчислимое множество было как россыпь планет, какими изображали их когда-то на аллегорических картинах. Впрочем, эти светила влекло друг к другу непреодолимой силой притяжения, и все посетители глазели не на свой столик, а на чужие; исключение составлял только какой-то богатый амфитрион, которому удалось залучить известного писателя, и теперь он лез вон из кожи, чтобы, пользуясь свойствами вращающегося стола, вытянуть из знаменитости незначительные замечания, восхищавшие дам. Гармония этих астральных столиков не препятствовала непрестанному кружению бесчисленных слуг, которые вращались в высших сферах, поскольку в отличие от посетителей не сидели, а оставались на ногах. Кто-то, по-видимому, нес закуски, кто-то переменял вино, добавлял бокалы. Но помимо этих особых причин, в их бесконечных пробежках между круглыми столиками обнаруживался в конечном счете закон головокружительного упорядоченного движения. Две ужасные кассирши, притаившиеся позади цветника, без конца что-то вычисляли, похожие на двух волшебниц, с помощью астрологических выкладок старавшихся предотвратить потрясения, что угрожали время от времени этому небесному своду, задуманному согласно средневековой науке.

И мне было немножко жаль всех посетителей: я чувствовал, что для них круглые столики — не планеты, что они не занимаются рассечением вещей на части, которое, избавляя нас от их привычного облика, помогает проводить аналогии. Они думали, что обедают с таким-то знакомым, что обед обойдется им примерно в такую-то сумму и что завтра они опять сюда придут. И казалось, их совершенно не трогало шествие юных служителей, которые, видимо не имея в этот миг более срочных дел, торжественно вышагивали по залу с корзинками хлеба. Некоторые из них, совсем юнцы, обалдев от тумаков, которыми награждали их походя метрдотели, меланхолично устремляли мечтательные взоры вдаль и утешались, только если кто-нибудь из постояльцев бальбекского отеля, где они когда-то работали, узнавал их, заговаривал с ними и просил именно их унести шампанское, которое пить невозможно — тут они преисполнялись гордости.

Я слышал, как гудят мои нервы, по которым растекалось блаженство, независимое от окружавших меня предметов; я испытывал его от малейшего усилия, которое совершал, чтобы шевельнуться или сосредоточиться, — так, если зажмурить глаз и слегка на него надавить, возникает ощущение цвета. Уже выпив много портвейна, я раздумывал, не заказать ли еще, не столько в надежде, что новые рюмки принесут мне новое блаженство, сколько повинуясь упоительному состоянию, в которое привели меня предыдущие рюмки. Я отдавался на волю музыки, и наслаждение послушно потянулось за ней, от ноты к ноте. Подобно химическим фабрикам, производящим в больших количествах вещества, которые в природе встречаются лишь случайно и крайне редко, этот ривбельский ресторан одновременно собирал больше женщин, манивших меня возможным счастьем, чем все те, с которыми случай столкнул бы меня на прогулках за целый год; вдобавок сама эта музыка, которую мы слышали, — совершенно новые для меня аранжировки вальсов, немецких оперетт, кафешантанных песенок — была словно воздушное злачное место, воздвигнувшееся над другим, обычным, и более упоительное, чем то, первое. Потому что каждый мотив был особенный, как женщина, но, в отличие от женщин, не приберегал тайну своего сладострастия для какого-нибудь счастливчика, а предлагал ее мне, строил мне глазки, подлетал ко мне то танцующей походкой, то вихляясь, приставал ко мне, заигрывал, словно внезапно открыл во мне новую обольстительность, новое могущество или богатство; мне в этих мелодиях слышалось нечто жестокое: никакое бескорыстное чувство прекрасного, никакой проблеск ума не были им знакомы; для них существует только физическое наслаждение. Эти мелодии — самый безжалостный, самый безысходный ад, куда может угодить несчастный ревнивец: они уверяют его, что для его любимой, владеющей им безраздельно, на свете существует только то наслаждение, которое она делит с другим. Но пока я вполголоса вторил нотам этого мотива и возвращал ему поцелуй, мне делалось так дорого то особое сладострастие, которое он заставил меня пережить, что я покинул бы отца с матерью и ушел за ним в странный мир, который он возводил непонятно где из своих пассажей, то пылких, то полных истомы. Правда, такое наслаждение никак не украшает человека, его испытавшего, потому что со стороны оно незаметно; правда и то, что всякий раз в нашей жизни, когда женщина, обратив на нас внимание, тут же разочаровывается, ей неизвестно, живет ли в нас это интимное, субъективное ликование, так что оно никак не может повлиять на ее суждение о нас — и все-таки я чувствовал себя более сильным и почти неотразимым. Мне казалось, что моя любовь никому не может быть неприятна или смешна, ведь она проникнута трогательной красотой и обольстительностью этой музыки, похожей на милое убежище, где мы встретимся с моей любимой и внезапно потянемся друг к другу.