Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Я пошел домой: мы с Робером собирались поужинать в Ривбеле, а бабушка в последние дни настаивала, чтобы перед уходом я на часок ложился в постель; такую сиесту прописал мне бальбекский врач, и он же велел соблюдать это правило и в будущем.

Впрочем, чтобы вернуться домой, мне даже не нужно было уходить с мола и входить в отель через холл, то есть с заднего фасада. Теперь, в разгар лета, дни стали такими долгими, что, когда в бальбекском Гранд-отеле накрывали на стол к ужину, солнце еще стояло высоко в небе, словно в час полдника: такое смещение времени напоминало субботы в Комбре, когда садились обедать на час раньше. Поэтому высокие, от пола до потолка, раздвижные стеклянные окна, выходившие прямо на мол, были открыты. Нужно было только перешагнуть узенькую деревянную рамку, и я оказывался в ресторане, а оттуда шел прямо к лифту.

Проходя мимо бюро, я улыбнулся директору и без тени отвращения встретил его ответную улыбку, которую с тех пор, как я приехал в Бальбек, мое любознательное внимание понемногу преображало, впрыскивая в нее то одно, то другое, словно это был естественнонаучный препарат. Черты его лица были мне уже привычны и исполнены смысла, заурядного, но разборчивого, как почерк, и ничем больше не напоминали тех причудливых, невыносимых каракулей, какие явило мне это лицо в первый день, когда мне предстал персонаж, теперь уже забытый, а если и удавалось его припомнить, то неузнаваемый: он был только уродливой и отдаленно похожей карикатурой на этого ничтожного вежливого человечка, с которым его насилу можно было отождествить. Не испытывая ни робости, ни печали, охвативших меня в первый вечер по приезде, я вызвал лифтера, который, пока мы с ним бок о бок поднимались в лифте, как в подвижной грудной клетке, тянущейся вверх вдоль позвоночника, не хранил молчания, как тогда, а повторял: «Сейчас уже не так много народа, как месяц назад. Скоро все начнут разъезжаться, дни становятся короче». Он говорил это не потому, что это так и было, а потому, что нашел себе другое место в более теплой части побережья и теперь хотел, чтобы мы все поскорее разъехались, чтобы отель закрылся и у него бы выкроилось несколько свободных деньков, прежде чем возобновлять работу на этом новом месте. Между словами «возобновлять» и «новое», с точки зрения «лифта», не было противоречия, потому что слова эти родственные. Меня удивило только, что он снизошел до того, чтобы сказать «место», потому что относился к тому современному пролетариату, который жаждет изгладить из языка следы института прислуги. Впрочем, через секунду он мне поведал, что на «посту», который он «займет», у него и «форма» будет покрасивей, и «заработная плата» побольше; слова «ливрея» и «жалованье» казались ему старомодными и неподобающими. Но поскольку словарный запас «господ» упорно и бессмысленно сопротивлялся понятию о неравенстве, я плохо понимал, о чем мне толковал «лифт». Кроме того, меня интересовало только одно: застану ли я бабушку в гостинице. Предвосхищая мой вопрос, «лифт» сказал: «Та дама только что вышла из вашего номера». Я, как всегда, попался на удочку и решил, что он имеет в виду бабушку. «Нет, та дама, она, по-моему, ваша служащая». В том старом языке, на котором говорит буржуазия и который пора отменить, кухарку не называют служащей, поэтому я на мгновение подумал: «Он ошибается, у нас же нет ни завода, ни служащих». И вдруг я вспомнил, что наименование «служащих», как ношение усов у официантов, — это средство польстить самолюбию слуг, а дама, которая вышла из нашего номера, — это Франсуаза (возможно, она направлялась в кафетерий или посмотреть, как шьет горничная бельгийской дамы); но «лифту» этого было мало, он с удовольствием повторял, умиляясь над плачевным положением своего класса: «у рабочего» или «у простого человека», используя единственное число наподобие Расина, который говорит: «Бедняк…» [247] … «лифту» этого было мало… Расина, который говорит: «Бедняк…». — Марсель (или сам Пруст, в данном случае их трудно различить) справедливо отмечает синекдоху, придающую речи приподнятую или даже напыщенную интонацию, и вспоминает в качестве примера цитату из «Гофолии» Расина: «Тогда вкусит бедняк счастливый / Мир за твоим столом, творец чадолюбивый…» (перевод Ю. Корнеева). Но обычно я уже не разговаривал с «лифтом», потому что рвение и застенчивость, владевшие мной в первый день, давно прошли. Теперь уже он напрасно ждал от меня ответа во время наших кратких странствий, которые он направлял сквозь отель, опустошенный, как игрушечный домик, и разворачивавший перед нами, этаж за этажом, разветвления коридоров, в глубине которых свет лоснился бархатом, меркнул, утончал двери, ведущие на внутренние лестницы, а ступеньки превращал в золотистый янтарь, невесомый и таинственный, как сумерки, из которых по воле Рембрандта выступают то подоконник, то рукоятка колодезного ворота. И на каждом этаже золотистый отблеск, ложившийся на ковер, возвещал о заходе солнца и о близости окна уборной.

Я гадал, живут ли девушки, которых я только что видел, в Бальбеке и кто они такие. Когда ваше желание устремляется на избранную вами немногочисленную человеческую стайку, всё, с ней связанное, становится поводом для волнений, а потом для грез. Я слышал, как одна дама на молу сказала: «Это подруга малышки Симоне», с таким видом, будто вносит лестное уточнение, вроде как «Это приятель малыша Ларошфуко». И по лицу собеседницы этой дамы было понятно, что ей хочется получше рассмотреть избранницу судьбы, которая оказалась «подругой малышки Симоне». Такая привилегия явно не давалась кому попало. Ведь аристократия — понятие относительное. Где-нибудь в небогатом захолустье сынок владельца мебельного магазина царит над своими подданными, как какой-нибудь принц Уэльский. С тех пор я часто пытался вспомнить, как прозвучало для меня тогда на пляже это имя — Симоне: я еще не знал, хорошо ли расслышал, не знал, что оно обозначает, к кому относится, к той девушке или к другой; словом, на нем еще был отпечаток неопределенности и новизны, кажущихся нам такими трогательными, но не сразу, а потом, когда это имя, на котором мы так сосредоточены, что его буквы с каждой секундой врезаются в нас всё глубже, станет первым словом, всплывающим в сознании, как только мы проснемся или придем в себя после обморока, раньше даже, чем поймем, который час и где мы находимся, чуть ли не раньше, чем слово «я», как будто человек, носящий это имя, — это и есть мы, больше, чем мы сами, и как будто несколько минут обморока — это, в сущности, просто передышка, во время которой мы не о нем думали; таким станет для меня через несколько лет имя «малышки Симоне». Не знаю, почему я с первого дня решил, что Симоне — имя одной из девушек; теперь я постоянно ломал себе голову, как бы познакомиться с семейством Симоне; причем познакомить нас должен был кто-нибудь, на кого она смотрела бы снизу вверх — но если она просто маленькая дурочка из простых, то это будет не так уж трудно устроить — а иначе она отнесется ко мне с презрением. А ведь до конца понять того, кто вас презирает, полностью в нем раствориться возможно не раньше, чем победишь его презрение. Так вот, каждый раз, когда в нас проникают образы разных женщин, если только их не сотрут затем забвение или другие, новые образы, — не будет нам покою, пока мы не преобразим этих незнакомок в нечто, подобное нам самим: ведь, в сущности, наша душа отзывается на всё так же, как наш организм: оба не терпят вмешательства извне и отторгают любое инородное тело, если только не сумеют немедленно переварить и усвоить самозванца; вероятно, малышка Симоне была самая хорошенькая из всех, и мне показалось, что именно она могла бы стать моей возлюбленной, потому что она единственная два-три раза слегка оглянулась и вроде бы заметила мой пристальный взгляд. Я спросил у лифтера, не знает ли он в Бальбеке семью Симоне. Он не любил признаваться, что чего-нибудь не знает, и ответил, что, кажется, слышал это имя. Поднявшись на верхний этаж, я попросил его принести мне последние списки новых постояльцев.