Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Я так засмотрелся на велосипедистку с блестящими глазами, что она, кажется, это заметила и сказала высокой что-то, чего я не расслышал, а подруга рассмеялась. На самом деле больше всего мне нравилась вовсе не эта черноволосая — именно из-за ее черных волос, а со дня, когда на крутой тансонвильской дороге я увидел Жильберту, недостижимым идеалом для меня оставалась рыжая девушка с золотистой кожей. Но разве саму Жильберту я не полюбил из-за того, что она предстала мне в ореоле дружбы с Берготтом, путешествий вместе с ним по монастырям? И почему я не могу порадоваться, что эта черноволосая на меня посмотрела (так что можно было надеяться, что для начала будет проще завязать отношения с ней), а она познакомит меня с другими: с той безжалостной, что перескочила через старичка, с той жестокосердной, что сказала: «Бедный старикан, прямо жаль его» — словом, со всеми по очереди, ведь ее красит уже то, что она их неразлучная подружка. И всё же, предполагая, что когда-нибудь подружусь с одной из этих девушек, что их глаза, чьи взгляды подчас меня задевали, безотчетно скользя по мне, словно солнечный блик по стенке, когда-нибудь, в силу чудодейственной алхимии, пропустят между своими немыслимыми палочками и колбочками понятие обо мне и хоть немного дружеского расположения и что сам я когда-нибудь займу место среди них, в веренице, выступающей вдоль моря — я чувствовал, что такая идея таит в себе столь неразрешимое противоречие, как если бы, любуясь на аттический фриз, изображающий шествие, я вообразил, что божественные участницы процессии меня полюбят и я смогу занять место между ними.

Значит, познакомиться с этими девушками невозможно? Не в первый раз приходилось мне отказываться от подобного счастья. Вспомнить хотя бы всех незнакомок, от которых здесь, в Бальбеке, навсегда увозила меня на всей скорости карета. И я потому так обрадовался при виде этой стайки, величественной, словно вереница эллинских дев, что было в ней какое-то сходство с девушками, которых я терял из виду на дороге. При виде ускользающей от нас незнакомки мы готовы отринуть повседневную жизнь, в которой женщины, хорошо нам известные, всегда в конце концов обнаруживают свои недостатки; ее неуловимость подхлестывает нашу фантазию и увлекает нас в погоню. Очистить наши радости от налета воображения — это значит свести их к ним самим, то есть уничтожить напрочь. Эти девушки не восхитили бы меня так, если бы мне их предложила сводня (хотя к сводням я, как уже говорил, отношусь с полным почтением): они утратили бы именно то, что придавало им столько оттенков, столько неопределенности. Мы должны сомневаться в том, что можем достичь желаемого, тогда в нас проснется воображение, и оно поставит нам новую цель, подменит чувственное наслаждение идеей проникновения в чужую жизнь и не даст нам распознать это наслаждение, ощутить его истинный вкус, замкнуть в отведенные ему пределы. Нужно, чтобы от приготовленной и поданной на стол рыбы (ради которой, казалось бы, не стоит пускаться на тысячи хитростей и уловок, необходимых, чтобы ее поймать) нас отделяла вечерняя рыбалка, и водоворот, и наше замешательство, и выныривающий на поверхности блеск рыбьей плоти, и расплывчатость формы в текучей, прозрачной и подвижной лазури.

Этим девушкам очень шло на пользу, что в курортной жизни менялись устоявшиеся в обществе пропорции. Все преимущества, которые в нашем привычном кругу делают нас больше, крупнее, здесь становятся незаметны и, в сущности, отменяются; зато люди, которым по ошибке приписали какие-то преимущества, обрастают огромной фальшивой значительностью. Вот потому-то они, незнакомки, показались мне очень важными персонами, но я был не в силах доказать им, что и сам чего-то стою.

Если сама по себе прогулка этой стайки укладывалась в череду эпизодов с убегавшими от меня бесчисленными незнакомками, всегда меня волновавших, то на этот раз бегство происходило до того медленно, что превращалось почти в стояние на месте. Раньше, бывало, уносясь прочь в карете г-жи де Вильпаризи, я частенько утешался тем, что если бы я на миг остановился, то вместо лица и фигуры, скорее всего, мною придуманных, я разглядел бы вблизи всякие подробности — рябую кожу, кривой нос, глупые глаза, улыбку, похожую на гримасу, неуклюжее сложение; мне ведь всегда хватало красивого изгиба тела, замеченного на ходу свежего румянца, чтобы совершенно искренне присочинить к ним обольстительное плечо, прелестные глаза, остававшиеся у меня не то в памяти, не то в воображении; такое беглое узнавание человека, увиденного мельком, грозит нам теми же ошибками, что слишком быстрое чтение, когда, выхватив первый слог и перескочив через остальные, подменяешь то слово, что написано, другим, которое подсказывает память; но из-за их медлительности, из-за того, что лица, не уносимые вихрем, а спокойные и отчетливые, все равно казались мне прекрасными, я не мог так думать. Теперь всё было не так. Я хорошо рассмотрел их лица; каждое я видел, хоть и не со всех сторон и почти ни разу анфас, но все-таки в двух-трех разных ракурсах, так что мог проверить или исправить увиденное и убедиться, что первое впечатление верно, что линии и краски в самом деле такие, как я предположил; я мог заметить нечто неизменное, материальное, что остается при любом выражении лица. А кроме того, я был уверен, что ни в Париже, ни в Бальбеке, строя самые радужные предположения о том, что могло бы быть, если бы я мог остановиться и поговорить с незнакомками, которые привлекли мой взгляд, никогда я не встречал никого, о ком буду так жалеть, как об этих девушках, если они исчезнут так же, как появились; никогда ничья дружба не казалась мне такой желанной и упоительной. Ни у актрис, ни у крестьянок, ни у барышень из монастырского пансиона я не видел такой непостижимой красоты, такой немыслимой изысканности, такой, судя по всему, недосягаемости. Они были таким восхитительным и совершенным образцом неведомого счастья, возможного в нашей жизни, что я впал в отчаяние уже от собственных размышлений о том, что мне выпал единственный в своем роде случай, и любая ошибка может всё погубить, и тогда я уже никогда не испытаю всего того таинственного, что дарует нам красота, которой мы жаждем, но, зная, что никогда ею не завладеем, утешаемся тем, что всегда отвергал Сванн, пока не встретил Одетту: ищем наслаждения у женщин, которых мы не желали, и умираем, так и не узнав, что такое настоящее наслаждение. Очень может быть, что на свете вовсе и нет неведомого наслаждения, что вблизи его тайна развеивается, что оно только проекция, мираж желания. Но тогда мне не на что обижаться, кроме неумолимого закона природы, который приложим к этим девушкам так же, как ко всем остальным, а объект желания ни в чем не виноват. Ведь я сам выбрал именно его, с удовлетворением ученого-ботаника отмечая, что нигде больше не найдешь сочетания таких редчайших образчиков, как эти юные цветы, которые вот сейчас передо мной протянулись легкой живой изгородью на фоне прибоя, похожие на клумбу пенсильванских роз, украшающих сад на прибрежном утесе, а между ними пролег весь океанский путь, преодолеваемый каким-то пароходом, который так медленно скользит по голубой горизонтали, от одного стебелька до другого, что ленивый мотылек, замешкавшийся в чашечке цветка, которую корабль уже давно миновал, спокойно ждет, чтобы нос корабля почти достиг первого лепестка того цветка, к которому плывет, и только тогда взлетает, уверенный, что будет на месте раньше корабля.