Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Я вышел из лифта, но вместо того, чтобы вернуться к себе в номер, прошел дальше мимо двери, потому что в это время дня коридорный, опасавшийся сквозняков, всё же открывал окно в конце коридора, выходившее не на море, а на склон холма и долину, которых обычно не было видно сквозь матовые стекла. Я сделал у окна короткую остановку, чтобы благоговейно полюбоваться «видом», наконец-то открывшимся на пространство по ту сторону холма, к которому прислонился отель; там, на некотором расстоянии, виднелся только один дом, который перспектива и вечернее освещение, не умаляя его объема, покрыли искусной резьбой и упрятали в бархатный ларец, словно одну из тех архитектурных миниатюр, маленький храм или маленькую капеллу, золотые с эмалью, что служат реликвариями и являются на всеобщее обозрение лишь изредка, чтобы верующие им поклонились. Но время, отведенное на благоговейное созерцание, уже истекало: коридорный, в одной руке сжимая связку ключей, другой коснулся круглой шапочки-камилавки наподобие тех, какие носят ризничие, но не стал ее приподнимать, опасаясь чистого и свежего вечернего воздуха, и затворил обе створки окна, словно церковную раку, укрыв от моего восхищенного взгляда крошечное здание и золотую реликвию. Я вернулся к себе в номер. По мере того как проходило лето, менялась картина в окне. Сначала за ним всегда было светло и солнечно, а темнело только в плохую погоду; тогда море, оправленное в железные квадратики оконного переплета, словно в свинцовые перегородки витража, вздувало своими круглыми волнами сине-зеленое стекло и глубоко внизу по всей скалистой кромке залива выщипывало оперенные треугольные клочья из застывшей пены, обведенной контуром, нежным, словно перо или пух, нарисованные Пизанелло, и закрепленной той белой, стойкой и густой эмалью, которая изображает слой снега на вазах Галле [248] … треугольные клочья из застывшей пены… нарисованные Пизанелло… слой снега на вазах Галле . — Антонио Пизано, прозванный Пизанелло (до 1395–1455) — итальянский художник; Пруст упоминает о нем в статье 1905 г. в связи с портретом принцессы д’Эсте, выставленным в Лувре. Эмиль Галле (1846–1904) — дизайнер, художник по стеклу, выдающийся мастер стиля модерн. Пруст писал в письме 1904 г.: «Смерть господина Галле — горестное событие для всех, кто знает, как много мечты, чувства и красоты может уместиться в одной вазе». .

Вскоре дни стали короче, и, когда я входил к себе в номер, я видел жесткий, геометрически четкий, недолговечный и огненный диск солнца (похожий на чудотворный знак, на мистическое видение), он был словно рана в фиолетовом небе и клонился к морю прямо над линией горизонта, как заалтарный образ над главным алтарем, а тем временем разные части заката, выставленные в стеклах низких книжных шкафов красного дерева, бежавших вдоль стен — мысленно я сопоставлял их с чудесной картиной, из которой они были заимствованы — были подобны разным сценам, которые написал когда-то на церковной раке старинный живописец для религиозного братства, и теперь в музейном зале выставлены рядышком ее отдельные створки, которые только воображение посетителя вновь расставляет по местам над пределлами алтаря [249] … на церковной раке… над пределлами алтаря . — Рака — монументальный ларец в церкви, в котором помещаются мощи святых. Пределла ( ит . predella) — в католических, преимущественно средневековых, церквах — продолговатая невысокая надставка над задним краем алтаря во всю его длину. . Несколько недель спустя, когда я вставал после моей сиесты, солнце уже успевало закатиться. Над морем, плотным, упругим, как говяжье заливное, протягивалась полоса красного неба, напоминавшего виденное мною в Комбре над холмом с распятием, когда я возвращался с прогулки и собирался до обеда заглянуть на кухню, а совсем немного времени погодя над морем, уже холодным и синим, как рыба лобан, небо становилось розовым, как семга, которую нам недавно подали в ресторане в Ривбеле, и от всего этого во мне рождалось радостное предвкушение того, как я буду одеваться к обеду. На море, у самого побережья, тянулись к небу дымы, возвышаясь один над другим, воздвигаясь ярус над ярусом, всё шире и шире — черные как сажа, но вместе с тем лоснящиеся, агатовые, тяжелые на вид; самые высокие, обвисая над своими расплывающимися стеблями, которые до сих пор их исправно держали, и теряя равновесие, казалось, вот-вот унесут всю эту конструкцию, вздымающуюся на полпути к небесам, и обрушат ее в море. От корабля, уходившего прочь, словно ночной странник, у меня возникало такое же впечатление, как в вагоне: будто меня освободили от обязанности спать и от заточения в спальне. Впрочем, я не чувствовал себя узником в своем номере, ведь через час я отсюда уйду и сяду в карету. Я бросался на постель, и меня со всех сторон окружали картины моря, словно я был на койке одного из судов, увиденных совсем близко, — судов, на которые я с изумлением смотрел ночами, когда они медленно продвигались в темноте, словно сумрачные, бесшумные, бессонные лебеди.

Но нередко это и в самом деле были только картины; я забывал, что под их красками зияет печальная пустота пляжа, где гуляет беспокойный вечерний ветер — тот, что нагнал на меня такую мучительную тоску, когда я только приехал в Бальбек; к тому же, даже у себя в номере, весь поглощенный девушками, встреченными на молу, я уже был слишком возбужден, мне не хватало бескорыстного интереса, чтобы по-настоящему глубоко пережить впечатление от увиденной красоты. В ожидании ужина в Ривбеле я настраивался на еще более ветреный лад; мысли мои сосредоточивались на поверхности моего же тела, которое я собирался понарядней приодеть в надежде, что в ярко освещенном ресторане на меня обратятся благосклонные женские взгляды, и не способен был разглядывать, что таится под внешней оболочкой вещей. И если бы под моим окном не взмывал, словно водяная струя, словно фейерверк жизни, неустанный и плавный полет стрижей и ласточек, не взвивался к небесам ракетами, связанными между собой неподвижно-белой чередой долгих горизонтальных скольжений, если бы не это прелестное чудо местной природы, придававшее достоверность пейзажам у меня перед глазами, я бы мог поверить, что мне просто показывают картины, каждый день другие, и выбор этих картин совершенно не связан с местом, где их развешивают. Как-то раз это была выставка японских эстампов: желтое облако рядом с тоненьким, вырезанным из бумаги солнцем, красным и круглым, как луна, напоминало озеро, на его фоне вырисовывались черные стебли шпажника, словно деревья на берегу, и полоска нежно-розового цвета, какого я после моей первой коробки красок никогда не видел, вздувалась, как река между двумя берегами, а на отмели этой реки, казалось, замерли корабли, ожидая, когда их спустят на воду. И взглядывая на них с пренебрежением знатока или женщины, между двумя светскими визитами заглянувшей на выставку, я говорил себе: «Любопытный этот закат солнца, необычный пожалуй, но, в сущности, я уже видывал изящные, потрясающие пейзажи ничуть не хуже этого». Я больше радовался, когда вечером какой-нибудь корабль, казалось, таял и расплывался влажным пятном на горизонте совершенно того же цвета, что корабль, словно на картине импрессиониста, и казалось, что оба они сделаны из одного материала, будто кто-то взял да и вырезал из бумаги носовую часть и снасти корабля, и теперь они, тонкие и прозрачные, вырисовываются в туманной синеве неба. Иногда океан заполнял почти всё мое окно, над которым надстройкой стояла полоса неба, сверху обведенная единственной линией, такой же синей, как море, и мне казалось, что она и есть море, а цвет у нее немного другой только из-за освещения. В другой день море было изображено только на нижней части окна, а остальное пространство было заполнено множеством облаков, прижатых одно к другому горизонтальными полосами, так что стеклянные квадратики напоминали «этюды облаков», которые художник делал просто так, для себя, или с какой-нибудь особой целью, а тем временем разные стекла книжных шкафов, изображавшие похожие облака, но в другой части неба и по-другому раскрашенные светом, казалось, являли любезное многим современным художникам повторение одного и того же эффекта, воспроизведенного в разные часы дня [250] … повторение одного и того же эффекта, воспроизведенного в разные часы дня … — Например, «Руанский собор» французского художника-импрессиониста Клода Моне, цикл из тридцати картин, созданных в 1890-е гг. и представляющих собор в разное время дня, года и при разном освещении, или его же «Кувшинки», цикл из приблизительно 250 картин, и некоторые другие. , но теперь, благодаря незыблемости искусства, всё это можно было посмотреть вместе, в одном помещении, запечатленное пастелью и помещенное под стекло. А иногда на одинаково серых небе и море прибавлялось немного розового цвета, восхитительно изысканного, да еще мотылек, уснувший внизу окна, казалось, изображал, развернув крылышки, внизу этой «гармонии в сером и розовом» в духе Уистлера любимую подпись автора «Челси» [251] … мотылек… казалось, изображал, развернув крылышки, внизу этой «гармонии в сером и розовом» в духе Уистлера… подпись автора «Челси». — Дж. Уистлер часто называл свои картины подобным образом, у него есть «гармонии», «композиции», «ноктюрны», «гармонии», «симфонии», «вариации», «фантазии» с указанием преобладающих в картине цветов: «в сером и серебряном», «в зеленом», «в белом» и т. д. Данная фраза, возможно, навеяна «Портретом леди Мё», имеющим также второе название — «Гармония в сером и розовом»: она выставлялась в Париже в 1892 г. Стилизованное изображение бабочки на картинах заменяло Уистлеру подпись. Среди самых знаменитых пейзажей художника — «Ноктюрн в голубом и серебряном: Челси» (1871) и «Ноктюрн в сером и золотом: Снег в Челси» (1876). . Но вот розовый цвет исчезал, и смотреть больше было не на что. Я на минутку вставал и задергивал шторы, а потом опять ложился. С постели я видел, как светлая полоса над шторами постепенно темнела, истончалась, но, не печалясь и не жалея о ней, следил, как поверх штор умирает час, в который обычно я сидел за столом: ведь я знал, что сегодня не такой день, как всегда, а особый, более длинный, как полярные дни, которые ночь сменяет лишь на несколько минут; я знал, что из куколки сумерек вот-вот выпорхнет, благодаря лучезарной метаморфозе, яркий свет ривбельского ресторана. Я думал: «Пора», потягивался на кровати, поднимался, умывался; я наслаждался этими бесполезными мгновениями, свободными от груза физических усилий: пока другие внизу ужинали, я расходовал силы, накопившиеся во время дневного отдыха, чтобы вытереться, надеть смокинг, повязать галстук, совершить все движения, уже ведущие к предвкушаемому удовольствию: скоро я опять увижу женщину, которую заметил в прошлый раз в Ривбеле, и она вроде бы на меня глянула и, кажется, вышла из-за стола только в надежде, что я последую за ней; и я радостно прихорашивался, чтобы с ног до головы отдаться новой, свободной, беззаботной жизни, где меня поддержит в моих колебаниях спокойствие Сен-Лу и я выберу среди видов, известных естествознанию, прибывших из всех уголков земли, те, что входят в необычные кушанья, которые мой друг сразу же закажет, чтобы разбудить гурманство и раздразнить воображение.