Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

В тот день, как и в предыдущие, Сен-Лу пришлось ехать в Донсьер, где вплоть до окончательного возвращения от него требовалось присутствовать в дневные часы. Мне не хватало его в Бальбеке. Я видел, как выходят из экипажей молодые женщины, издали казавшиеся мне прелестными, и входят — кто в танцевальный зал казино, кто в кафе, где подают мороженое. Я находился в том периоде юности, когда в сердце нет любви, но есть место для нее, и повсюду ищешь красоту, жаждешь красоты, видишь красоту, подобно влюбленному, повсюду высматривающему свой предмет. И пускай хотя бы одна реальная черточка, подмеченная в женщине, увиденной издали или со спины, позволит нам вообразить, что перед нами красота — и вот мы уже воображаем, что узнали ее, сердце бьется сильней, мы ускоряем шаг, и если женщина успеет вовремя исчезнуть, навсегда останемся наполовину уверены, что это была она, но если сумеем ее догнать, поймем, что ошиблись.

Кроме того, поскольку мне всё больше нездоровилось, я был склонен переоценивать самые простые удовольствия именно потому, что получать их становилось всё труднее. Элегантные дамы чудились мне повсюду, потому что на пляже я чувствовал себя слишком усталым, а в казино или в кондитерской слишком робким, чтобы к ним подойти. И всё же, если предстояло скоро умереть, я хотел бы рассмотреть вблизи, узнать на самом деле, как устроены самые красивые девушки, встречу с которыми дарит нам жизнь, пускай даже этот подарок предназначался не мне или вообще никому (в сущности, я не понимал, что в основе моего любопытства лежит страсть к обладанию). Если бы рядом был Сен-Лу, я бы осмелился войти в бальный зал. Без него я просто торчал перед Гранд-отелем, поджидая, когда настанет время встречаться с бабушкой, как вдруг почти в самом конце мола, сперва как непонятное подвижное пятнышко, я увидел пять или шесть девушек, и с виду, и по манерам настолько отличавшихся от всех, кого обычно видишь в Бальбеке, словно это была невесть откуда налетевшая стая чаек, размеренно вышагивающих по пляжу — а отстающие догоняют остальных в несколько взмахов крыльями — и цель этого шествия неведома купальщикам, хотя сами чайки, даже не видя ее, ясно представляют ее своим птичьим умом.

Одна из незнакомок толкала перед собой велосипед, держась руками за руль, две другие несли клюшки для гольфа, и одеты они были совершенно не так, как остальные девушки в Бальбеке, многие из которых тоже занимались спортом, но не наряжались для этого в особый костюм.

В этот час дамы и господа каждый день прогуливались по молу, беззащитные перед безжалостным оком лорнета, что наводила на них — словно они все имели какой-то изъян, и ей следовало подробнейшим образом его рассмотреть — жена первого председателя, гордо восседавшая возле оркестровой беседки на одном из стульев, выставленных рядами в ожидании прочих курортников, которые, превратившись из актеров в критиков, станут в свой черед оценивать тех, кто проходит мимо. Все эти люди гуляли вдоль мола враскачку, словно по корабельной палубе (потому что не умели поднять ногу, если заодно не взмахнуть рукой, не оглянуться по сторонам, не расправить плечи, не уравновесить каждое движение другим, противоположным, и не побагроветь); они не желали показать, что им есть дело до других, и притворялись, что не видят тех, кто идет по тому же молу рядом с ними или навстречу, но украдкой на них поглядывали, чтобы не толкнуть или не задеть, а сами, как назло, на них натыкались, цеплялись за них, потому что и те и другие, демонстрируя взаимное презрение, втайне следили друг за другом; ведь любовь к толпе и, соответственно, страх перед толпой — мощнейшие силы, движущие людьми, хотят ли они понравиться окружающим, удивить их или показать им свое пренебрежение. Даже когда вполне одинокий человек добровольно обрекает себя на строгое заточение до конца дней своих, его подчас толкает на это необузданная любовь к толпе, настолько преобладающая над прочими чувствами, что если, выйдя на улицу, он не в силах завоевать восхищение консьержки, прохожих, кучера на стоянке, то предпочитает вообще никогда не показываться им на глаза и отказаться от любых дел, которые заставили бы его выйти из дому.

Иные гуляющие на ходу развивали какую-нибудь мысль, изменчивую и непостоянную, что было заметно по их порывистым жестам и блуждающим взглядам, иные двигались не менее хаотично, осторожно ковыляя вперед; замеченные мною девочки выделялись среди всех уверенностью движений, которая дается только тому, кто, упражняя свое тело, идеально им владеет и от души презирает всё остальное человечество; они шли вперед, без колебаний, без скованности, двигаясь именно так, как хотели, движения их рук и ног не зависели от остального тела, а корпус сохранял великолепную неподвижность, свойственную тем, кто хорошо вальсирует. Они уже почти поравнялись со мной. Все они были красивы, хотя и по-разному, но, правду сказать, я видел их так недолго, причем не смея разглядывать в упор, что еще совсем не замечал между ними разницы. Только одна из них отличалась от подруг прямым носом, смуглой кожей и напоминала царя-волхва на картине эпохи Возрождения, того, что похож на араба, а у другой я приметил только твердый, упорный, смеющийся взгляд, а у третьей щеки, розовые с медно-красным отливом, цвета герани; и даже эти черты я не мог накрепко связать с какой-нибудь одной из этих девушек; в этом волшебном шествии соседствовали самые разнородные элементы, гаммы всех цветов перетекали одна в другую, но порядок шествия был сбивчив, как музыка, в которой я не мог вычленить и разобрать ни одной музыкальной фразы, выхватывая ее из общего строя и тут же забывая, пока они шли мимо меня; внезапно я замечал белый овал лица, черные глаза, зеленые глаза, но не знал, те ли это, что уже заворожили меня минуту назад, не мог соотнести их с той или этой девушкой, отличить ее от остальных и узнать. И то, что мое зрение еще неспособно было установить различия между ними, которые я вскоре научусь улавливать, сообщало всей их стайке гармоничную плавность, долгое волнообразное движение текучей, собирательной, подвижной красоты.

Едва ли по чистой случайности все эти подруги оказались такими красавицами; достаточно было посмотреть на их осанку, чтобы распознать в них отвагу, и легкомыслие, и суровость, а кроме того, они были крайне нетерпимы ко всему смехотворному, некрасивому, равнодушны к обаянию интеллекта и морали и питали откровенное отвращение ко всем тем своим сверстницам, что были склонны к задумчивости, к чувствительности, сказывавшихся в робости, застенчивости, неуклюжести, во всем, что у них называлось «несимпатичным»: таких сверстниц они держали на расстоянии; а сближались, наоборот, с другими, привлекавшими их сочетанием грации, гибкости и внешней элегантности, потому что только в этой форме они себе представляли искренний, полный очарования характер, суливший веселое совместное времяпрепровождение. А может быть, класс, к которому они принадлежали и который я затруднился бы определить с точностью, находился в той стадии эволюции, когда благодаря обогащению и досугу, или благодаря недавно приобретенной привычке к спорту, распространившемуся даже в среде простого народа, и к физической культуре (но к ней еще не добавилась культура умственная) общество напоминает гармоничную и плодовитую школу скульптуры: еще не стремясь к изощренной выразительности, оно легко и щедро творит прекрасные тела с прекрасными ногами, прекрасными бедрами, здоровыми спокойными лицами, в которых светятся сообразительность и лукавство. И не такие ли благородные и безмятежные образцы человеческой красоты предстали мне на фоне моря, словно статуи, выставленные на солнечном побережье Греции?