Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

После этого обеда я еще раз чуть не увиделся с Блоком, он заходил, но меня не было дома, и когда он обо мне спрашивал, его заметила Франсуаза, которая, хотя он бывал у меня в Комбре, по какой-то случайности никогда его прежде не видела. Она знала только, что ко мне приходил «какой-то господин», мой знакомый, не бог весть как одетый, а «по какому делу», она понятия не имела, и вообще он ей не слишком приглянулся. Я понимал, конечно, что никогда не постигну некоторых понятий Франсуазы относительно жизни в обществе, — понятий, основанных отчасти на словах и именах, которые она когда-то раз и навсегда перепутала; но хотя я давно уже перестал в таких случаях задавать ей вопросы, тут я не удержался и попытался выяснить — впрочем, безуспешно, — почему имя Блок связано у нее с чем-то огромным. Потому что, не успел я ей сказать, что этот молодой человек г-н Блок, она оторопела и от разочарования попятилась. «Так это и был господин Блок!» — потрясенно воскликнула она: ведь такая многославная личность должна бы выглядеть так, чтобы все с первого взгляда понимали, что перед ними один из сильных мира сего; она повторяла с огорчением, в котором уже зрели семена грядущего всеобъемлющего недоверия: «Так значит, это и есть господин Блок! Ну ни за что бы не подумала!» — с таким видом человек обычно обнаруживает, что в жизни какой-нибудь исторический деятель недотягивает до своей репутации. Она, кажется, затаила на меня обиду, будто это я сверх меры расхвалил ей Блока. Но в доброте своей прибавила: «Ну и ладно, сударь, пускай он Блок, а и вы ничем не хуже его».

Вскоре и в Робере Сен-Лу, которого она обожала, ей пришлось разочароваться, правда совсем по другому поводу и не так жестоко: она узнала, что он республиканец. Франсуаза была роялисткой, даром что о королеве Португалии, к примеру, говорила с непочтительностью, которая у простых людей служит выражением наивысшего почтения — «Амелия, сестра Филиппа» [242] …«Амелия, сестра Филиппа» . — Амелия Орлеанская (1865–1951) — старшая дочь Луи Филиппа, графа Парижского, и его жены Марии Изабеллы Орлеанской, была замужем за королем Португалии Карлом I (правил с 1889 по 1908 г.). Ее брат Филипп (1869–1926), герцог Орлеанский, был претендентом на французский трон под именем Филипп VIII. . Но главное, она была в таком восторге от этого маркиза, а оказалось, что он за Республику, и теперь он представлялся ей ненастоящим маркизом. Она так расстраивалась, как будто, получив от меня в подарок шкатулку, думала, что она золотая, и пылко меня благодарила, а потом ювелир ей сказал, что шкатулка не золотая, а позолоченная. Она немедля лишила Сен-Лу своего уважения, но вскоре опять его зауважала, рассудив, что маркиз де Сен-Лу не может быть республиканцем, он просто притворяется из корысти, потому что при нынешнем правительстве это приносит барыш. И говоря о Сен-Лу, она восклицала: «Он лицемер!» — с доброй широкой улыбкой, означавшей, что она опять «почитает» его не меньше, чем в первый день, и что она его простила.

А между тем искренность и бескорыстие Сен-Лу были безграничны; его душевная чистота не могла себе найти полного выражения в таком эгоистичном чувстве, как любовь; с другой стороны, он был в силах — в отличие от меня, например, — находить себе духовную пищу во внешнем мире, а не только в своей душе, и поэтому был способен дружить, а я был лишен этого дара.

Точно так же заблуждалась Франсуаза насчет Сен-Лу, когда утверждала, что он, дескать, только делает вид, будто не презирает простых людей, а на самом деле это неправда: посмотреть хоть, как он сердится на своего кучера. И в самом деле, Роберу не раз случалось его ругать, не выбирая выражений, но не потому, что он ощущал разделявшую их дистанцию, а скорее из чувства равенства с ним. Когда я упрекнул его, что он слишком суров к своему кучеру, он возразил: «А почему я должен напускать на себя притворную вежливость? Ведь мы с ним равны! И он мне ближе, чем мои дядья и кузены, не правда ли? Вам как будто кажется, что я должен быть с ним обходительным, как с низшим! Вы рассуждаете, как аристократ», — презрительно добавил он.

И в самом деле, аристократия была единственным классом, к которому он относился пристрастно и с предубеждением; он легко готов был допустить превосходство какого-нибудь человека из народа, но в превосходство аристократа ему верилось с трудом. Когда я рассказал ему о принцессе Люксембургской, которую мы с его тетушкой повстречали, он отозвался:

— Такая же дура, как все они. Впрочем, мы с ней в каком-то родстве.

Предубежденный против людей своего круга, он появлялся в свете редко, причем с таким презрительным или враждебным видом, что все близкие родственники еще больше сокрушались о его связи с «этой актрисой» — связи, которая, считали они, оказывает на него роковое влияние, заставляет всё чернить, всё ниспровергать, сбивает с пути истинного и того и гляди превратит в изгоя. Кроме того, множество легкомысленных обитателей Сен-Жерменского предместья безжалостно осуждали любовницу Робера. «Женщины легкого поведения занимаются своим ремеслом, — рассуждали они, — и ничем они не хуже прочих. Но эта девка — дело другое! Ее мы не простим! Она слишком много зла принесла человеку, которого мы любим». Разумеется, он не первый попался в силки к опасной женщине. Но другие, развлекаясь, как положено светским людям, сохраняли при этом приличествующие светским людям взгляды на политику и вообще на всё. А про него родные говорили, что он «ожесточился». Они не понимали, что множество молодых людей из высшего общества остались бы ограниченными, грубыми, не приобрели бы ни мягкости в обращении, ни вкуса, если бы не их подруги, которые очень часто служат им наставницами, а подобные связи оказываются для этих молодых людей воистину духовной школой, где они приобщаются к высокой культуре и научаются ценить бескорыстное общение. Даже в простом народе (который в смысле грубости так часто бывает похож на большой свет!) женщина, более чуткая, более тонкая, меньше занятая делами, больше заботится о всяких нюансах, больше ценит красоту в чувствах и искусствах, так что, даже не понимая их как следует, почитает их выше того, к чему стремятся мужчины, выше денег и положения. Возьмите хоть возлюбленную молодого клубмена, такого как Сен-Лу, хоть подружку молодого рабочего (электрики, например, в наши дни образуют настоящий рыцарский орден): ее любовник так ею восхищается, так ее почитает, что распространяет это чувство на всё, что почитает и чем восхищается она, и это опрокидывает всю его прежнюю шкалу ценностей. Она принадлежит к слабому полу, она волнуется и расстраивается непонятно почему, и случись такое с каким-нибудь мужчиной или даже с другой женщиной, его теткой или кузиной, этот крепкий молодой человек улыбнулся бы. Но он не может видеть, как страдает любимое создание. И вот молодой аристократ вроде Сен-Лу, отправляясь с подругой обедать в какое-нибудь кабаре, приучается класть в карман валерьянку, которая может ей понадобиться, настоятельно и вполне серьезно отдавать распоряжение официанту не хлопать дверью, не приносить на стол влажный мох, чтобы уберечь подругу от недомоганий, которых сам он никогда не испытывал; они представляют для него некий сокровенный мир, в существование которого он поверил только из-за нее, и теперь ему жаль ее из-за этих ее недомоганий, и даже нет необходимости изведать их самому; теперь он будет жалеть и других, не только ее, если им придется пережить нечто подобное. Возлюбленная Сен-Лу научила его, словно первые средневековые монахи первых христиан, что можно жалеть животных, потому что она их обожала и повсюду возила с собой собачку, канареек, попугаев; Сен-Лу ухаживал за ними с материнской заботливостью и считал людей, равнодушных к животным, грубыми скотами. С другой стороны, та, что жила с ним (хоть я и не знал, так ли уж она умна), как-никак была или воображала себя актрисой, и после нее ему было скучно в обществе светских дам, а вечера в салонах представлялись нудной повинностью: значит, она спасала его от снобизма и избавляла от легкомыслия. Благодаря ей светская суета занимала в жизни ее юного возлюбленного меньше места; его дружба, будь он обычным салонным завсегдатаем, диктовалась бы или тщеславием, или корыстью и отличалась грубостью, а любовница научила его, как придать дружбе тонкость и благородство, как очистить ее от налета вульгарности. Ведомая женским инстинктом, она лучше умела распознавать в мужчинах ту особую чувствительность, которая без ее влияния ускользнула бы от внимания Сен-Лу или показалась ему смешной; поэтому среди приятелей своего возлюбленного она мгновенно выделяла тех, кто был ему по-настоящему предан, и ценила их больше прочих. Она умела и пробудить в Сен-Лу благодарность по отношению к истинному другу, и настоять на том, чтобы он выразил эту благодарность; она добивалась, чтобы он сам замечал, что его радует, что огорчает. И вскоре Сен-Лу, не нуждаясь больше в ее подсказках, научился сам придавать значение всему этому; в Бальбеке, где ее не было рядом с ним, он без всяких просьб закрывал окно в карете, где я сидел, уносил прочь цветы, от которых мне делалось дурно, а когда перед отъездом прощался со всеми, ухитрился отделаться от них побыстрей и ненадолго остаться вдвоем со мной, подчеркнув разницу между мной и всеми остальными, обойдясь со мной не так, как с другими — а ведь она никогда меня не видела, и он, наверно, еще даже не писал ей обо мне в письмах. Возлюбленная научила его распознавать невидимое, в его жизнь она внесла серьезность, а в сердце — деликатность, но ничего этого не замечали его родные, они знай себе причитали: «Эта развратница губит его репутацию, а скоро загубит его жизнь». Правда и то, что всё добро, что она ему делала, было уже позади, и теперь она причиняла ему сплошные страдания; она возненавидела его и принялась терзать. Началось с того, что в один прекрасный день она решила, что он глуп и смешон, потому что ее в этом уверили ее друзья, молодые актеры и писатели; она принялась повторять их слова с той страстью и безудержностью, которая овладевает нами всякий раз, когда мы восприняли со стороны и усвоили совершенно новые для нас мнения или привычки. Она охотно провозглашала, что их с Сен-Лу разделяет непреодолимая пропасть, потому что они разной породы: она интеллектуалка, а он, что бы он там ни утверждал, прирожденный враг интеллектуальности. Она искала подтверждения этой мысли, которая ей самой казалась глубокой, в каждом слове, в каждом движении своего любовника. Но друзья на этом не успокоились: они убедили ее, что в обществе столь неподходящего для нее человека она разрушает свои великие надежды на будущее, что рано или поздно влияние любовника даст о себе знать, что, живя с ним, она губит свою артистическую карьеру — и тут к презрению, которым она его обдавала, добавилась такая ненависть, словно он упрямо хотел привить ей смертельную болезнь. Она виделась с ним как могла меньше, но откладывала окончательный разрыв, который представлялся мне очень маловероятным. Сен-Лу шел ради нее на такие жертвы, что навряд ли она нашла бы другого человека, который был бы на такое способен, разве что будь она обольстительно хороша собой (между прочим, Сен-Лу никогда не соглашался показать мне ее карточку, говоря: «Во-первых, она не красавица, а во-вторых, плохо выходит на фотографиях, да и вообще это моментальные снимки, которые я сам сделал „Кодаком“ [243] … моментальные снимки, которые я сам сделал «Кодаком»… — Первые фотоаппараты «Кодак» появились в 1888 г. Очень скоро название фирмы стали относить к самому фотоаппарату. , они создадут у вас превратное представление»). Я не верил, что капризное желание добиться славы, даже при отсутствии таланта, и чье-то там восхищение, хотя бы восхищение немногих уважаемых вами людей (а у любовницы Сен-Лу и того, кажется, не было), могут даже для ничтожной кокотки значить больше, чем радость от получения денег. Не понимая хорошенько, что на уме у его подруги, Сен-Лу думал, что она с ним не вполне откровенна ни когда осыпает несправедливыми упреками, ни когда клянется в вечной любви; и всё же подчас у него мелькало предчувствие, что она порвет с ним, как только сможет; поэтому, повинуясь инстинктивному стремлению сохранить свою любовь, с большей проницательностью, вероятно, чем можно было от него ожидать, с практичностью, уживавшейся в нем с самыми безудержными и слепыми сердечными порывами, он отказывался выделить ей капитал; он брал для нее взаймы огромные деньги, желая, чтобы она ни в чем не нуждалась, но выдавал их малыми порциями. А она, вероятно, на случай, если в самом деле надумает его бросить, хладнокровно ждала, пока скопится побольше денег; Сен-Лу выделял ей такие суммы, что ждать ей, скорее всего, оставалось недолго, но пока эти деньги на какой-то срок продлевали счастье моего нового друга — или его несчастье.