Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

— Так вы сын маркиза де Марсанта? Я его прекрасно знал, — сказал Роберу г-н Ниссим Бернар. Я подумал, что он сказал «знал» в том смысле, в каком отец Блока говорил, что «знает» Берготта, то есть знал в лицо. Но он добавил: «Мы с вашим отцом были добрыми друзьями». Тут Блок покраснел до ушей, на физиономии его отца отразилось глубокое смущение, а барышни Блок просто давились со смеху. Дело в том, что пристрастие к хвастовству, царившему в семье г-на Блока, породило в дяде привычку к вечному вранью. Например, когда г-н Ниссим Бернар, путешествуя, останавливался в отеле, он так же, как г-н Блок, приказывал своему лакею приносить ему все газеты в ресторан посреди обеда, когда все в сборе, чтобы люди видели, что он путешествует с лакеем. Но вдобавок дядя сообщал тем, с кем знакомился в отеле, что он сенатор — а этого его племянник ни за что бы не сделал. Разумеется, рано или поздно его собеседникам предстояло узнать, что звание присвоено незаконно, но в ту минуту он не мог устоять перед соблазном им украситься. Г-н Блок очень страдал от дядиного вранья и от неприятностей, с этим враньем связанных. «Не обращайте внимания, он у нас большой шутник», — сказал он вполголоса Сен-Лу, который, впрочем, заинтересовался еще больше, потому что психология лжецов всегда возбуждала в нем любознательность. — «Лгун почище Одиссея, царя Итаки, коего сама Афина нарекла самым вороватым и лукавым из смертных» [239] «… Лгун почище Одиссея, царя Итаки, коего сама Афина нарекла самым вороватым и лукавым из смертных» … — Это, конечно, опять скрытая цитата: «Был бы весьма вороват и лукав, кто с тобой состязаться / Мог бы в хитростях всяких; то было бы трудно и богу». (Одиссея, песнь 13, перевод Вересаева). , — добавил мой приятель Блок. «Ну вы подумайте! — воскликнул г-н Ниссим Бернар. — Я и не ждал, что мне предстоит обедать с сыном моего друга! Да у меня в Париже, дома, есть фотография вашего отца и груда писем от него. Он меня всегда называл „дядюшка“, уж не знаю почему. Это был очаровательный, блестящий человек. Помню, однажды мы обедали у меня дома, в Ницце, там были Сарду, Лабиш, Ожье…» — «Мольер, Расин, Корнель», — иронически подхватил г-н Блок-отец, а сын завершил перечисление: «Плавт, Менандр, Калидаса» [240] … там были Сарду, Лабиш, Ожье… Плавт, Менандр, Калидаса … — Как мы видим, среди гостей г-н Ниссим Бернар перечисляет наиболее популярных драматургов своего времени: Викторьен Сарду (1831–1908) — необычайно плодовитый драматург, написавший, в частности, несколько пьес специально для Сары Бернар; Эжен Марен Лабиш (1815–1888) — французский романист и драматург, автор множества водевилей; Эмиль Ожье (1820–1889) — французский драматург, автор многочисленных комедий; это дает повод отцу и сыну Блокам в насмешку добавить к ним имена Мольера, Расина и других знаменитых драматургов прошлого. . Г-н Ниссим Бернар обиженно замолчал и, лишив себя огромного удовольствия, до самого конца обеда стоически промолчал.

— О Сен-Лу, медным увенчанный шлемом, — произнес Блок, — возьмите еще немного утки, чьи ляжки жиром сочатся, над коими жрец, что птицу домашнюю в жертву приносит, обильные совершил возлиянья красным вином.

Иногда г-н Блок ради какого-нибудь особо выдающегося школьного приятеля сына извлекал на свет божий истории про сэра Руфуса Израэля и ему подобных, и всякий раз, чувствуя, что сын трепещет от благодарности, он сразу после этого уходил, чтобы как-нибудь не «опозориться» в глазах «школяра». Но в особо торжественных случаях, скажем, когда сын успешно выдержал экзамен на звание адъюнкт-профессора, г-н Блок добавлял к обычной серии анекдотов ироническое замечание, которое приберегал, вообще говоря, для своих друзей, и Блок, когда и его друзьям доводилось услышать эту остроту, особенно гордился отцом: «Правительству нет оправдания. Оно не посоветовалось с господином Кокленом! Господин Коклен выразил по этому поводу свое недовольство». (Г-н Блок старался прослыть реакционером и демонстративно презирал людей театра.)

Но когда г-н Блок-отец, желая явить себя двум «однокашникам» сына во всем великолепии, распорядился принести шампанского и небрежно объявил, что, желая нас «позабавить», купил три билета на представление, которое труппа «Опера комик» давала этим же вечером в казино, барышни Блок и их брат были так поражены, что покраснели до ушей. Отец посетовал, что не смог достать ложу. Все ложи оказались разобраны. Хотя, впрочем, он часто сиживал в ложе и знает: в партере лучше. А дело в том, что, если изъяном Блока-младшего, то есть изъяном, который, как казалось ему самому, был незаметен для окружающих, была грубость, то у отца таким изъяном была скупость. Так, под именем шампанского он велел подать в графине какое-то игристое вино, а билеты в партер на самом деле были билетами в амфитеатр, стоившими вдвое дешевле — и при этом, в силу того же изъяна, загадочным образом верил, что ни за столом, ни в театре (где все ложи пустовали) никто не заметит никакой разницы. Едва мы пригубили мелкие бокалы, кои его сын именовал «бездонными чашами», как г-н Блок предложил нам полюбоваться картиной, которую привез с собой в Бальбек. Он сказал нам, что это Рубенс. Сен-Лу простодушно спросил, подписана ли картина. Г-н Блок, покраснев, ответил, что подпись пришлось обрезать, когда картину вставляли в раму, но это совершенно не важно, потому что он не собирается ее продавать. А потом он нас поспешно спровадил, чтобы поскорей погрузиться в «Журналь Офисьель», газету, номера которой валялись по всему дому; чтение ее, как он сказал, ему необходимо «в силу его положения в парламенте», но что это за положение, он нам не объяснил. «Повяжу-ка я шейный платок, — сказал нам Блок-младший, — ибо Зефиры и Бореи наперебой бьются за рыбообильное море, и даже если после спектакля мы медлить не будем, до дому мы доберемся лишь при первых проблесках розоперстой Эос [241] … Зефиры и Бореи наперебой бьются за рыбообильное море… при первых проблесках розоперстой Эос . — Блок вновь прибегает к скрытым цитатам из «Одиссеи», даем их в переводе Вересаева: «Рано рожденная, встала из тьмы розоперстая Эос» (песнь 2); «И расспроси его, кем из богов ты, герой, утесняем, / Как тебе в дом свой вернуться по рыбообильному морю» (песнь 4). . Кстати, — спросил он у Сен-Лу, когда мы вышли из дому (и я затрепетал, догадавшись, что ирония Блока относится к г-ну де Шарлюсу), — кто этот чудаковатый персонаж в темном костюме, которого вы прогуливали позавчера на пляже?» — «Это мой дядя», — отвечал задетый Сен-Лу. К сожалению, Блок совершенно не считал нужным избегать бестактностей. Он покатился со смеху: «Поздравляю, как это я сам не догадался при виде этого безупречного щеголя с неподражаемой физиономией высокородного идиота». — «О, как вы ошибаетесь, он очень умен», — в ярости возразил Сен-Лу. «И очень жаль: это нарушает его цельность. Кстати, я бы очень не прочь с ним познакомиться, потому что наверняка буду описывать таких человечков в своих эпических полотнах. Поглядеть, как он вышагивает — умора, да и только. Но я бы не опустился до шаржа на эту рожу, хотя в первый миг меня от нее, прошу прощения, просто перекосило — это, в сущности, недостойно художника, влюбленного в пластическую красоту фраз; нет, я бы выпятил аристократизм вашего дяди, аристократизм, который разит наповал и сперва кажется смешным, зато потом восхищает величием стиля. Однако, — и тут он обратился ко мне, — я всё хочу задать тебе вопрос на совершенно другую тему, но всякий раз, когда мы встречаемся, кто-то из блаженных богов-олимпийцев лишает меня памяти и не дает узнать у тебя одну вещь, которая мне и раньше могла бы пригодиться и наверняка пригодится в дальнейшем. Кто эта красивая дама, с которой я тебя встретил в Ботаническом саду, с ней еще были господин, которого я вроде бы где-то уже видел, и девушка с длинными волосами?» Я еще тогда понял, что г-жа Сванн не помнит, как зовут Блока: она назвала его другим именем и прибавила, что он служит в каком-то министерстве, а я с тех пор так и не удосужился узнать, в самом ли деле он туда поступил. Но каким образом Блок, которого, по ее словам, ей представили, мог не знать ее имени? Я так удивился, что замешкался с ответом. «Как бы то ни было, прими мои поздравления, — сказал он, — что не попался на ее удочку. За несколько дней до того я встретился с ней на Окружной железной дороге. Ну, кружить вокруг да около твоему покорному слуге не пришлось, мы с ней быстро поладили и уже договаривались о следующей встрече, как вдруг на предпоследней остановке в вагон со всей бестактностью вошел какой-то ее знакомый». Я по-прежнему молчал, и Блоку это не понравилось. «Я надеялся, — объяснил он, — узнать от тебя ее адрес и заглядывать к ней разок-другой в неделю, чтобы отведать радостей Эроса, угодного богам, но я не настаиваю, раз уж ты разыгрываешь скромность по отношению к шлюхе, которая трижды отдалась мне самым затейливым способом между Парижем и Ле-Пуэн-дю-Жур. Рано или поздно я ее повстречаю».