Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Кстати скажу, что по контрасту с буйством моего возбуждения всё самое серьезное и значительное представлялось мне недостойным внимания, даже мадемуазель Симоне и ее подруги. Мне уже казалось, что познакомиться с ними легко, но не очень нужно — потому что значение для меня имели только мои теперешние ощущения благодаря их неистовой мощи, радости, с которой я подмечал малейшие их изменения, и даже просто их продолжительность; остальное — родители, работа, удовольствия, девушки в Бальбеке — было все равно что клочок пены, подхваченный вихрем, всё это существовало только благодаря внутренней мощи моих ощущений; опьянение на несколько часов приводит к субъективному идеализму, чистому феноменализму [253] … к субъективному идеализму, чистому феноменализму … — Феноменализм — философское учение, согласно которому мы познаем не сущность вещей, «вещи в себе», а лишь явления. : всё на свете — только видимость и существует только благодаря нашему несравненному «я». Впрочем, если мы по-настоящему любим, наша любовь способна уцелеть и при опьянении. И все-таки, словно мы очутились совсем в другом пространстве, нам понятно, что под гнетом неведомых сил это чувство значит для нас уже не то, что раньше, и что наше отношение к нему изменилось. Мы не утратили любви, но она отодвинулась, больше нас не гнетет, довольствуется сиюминутным ощущением, и нам этого достаточно, потому что нас не заботит ничто, кроме того, что сейчас. К сожалению, коэффициент, так разительно меняющий величины, действует только в часы опьянения. Те самые люди, что утратили для нас всякое значение, те, от кого мы отмахивались, как от мыльных пузырей, завтра опять обретут плоть, и нужно будет вновь приниматься за труды, только что казавшиеся бессмысленными. Но мало того что завтра нам неотвратимо придется иметь дело с той же математикой, что и вчера — к сожалению, она правит нами и в часы восторга, просто мы этого не замечаем. Если в это время нам попадется высоконравственная или равнодушная женщина и мы захотим ей понравиться (причем накануне мы точно знали, что она нас и знать не захочет), то теперь такая задача покажется нам в миллион раз проще, а на самом деле ничего подобного: ведь мы изменились только в собственных глазах, обращенных внутрь нас самих. И женщина рассердится, как только мы позволим себе фамильярность; и точно так же и по той же самой причине мы сами будем сердиться завтра, вспомнив, что дали сто франков на чай посыльному, только уразумеем мы эту причину с опозданием — потому что протрезвеем.

Я не был знаком ни с одной из женщин, которых встречал в Ривбеле, но они были частью моего опьянения, подобно тому как отражение — часть зеркала, и казались мне в тысячу раз желаннее, чем мадемуазель Симоне, всё менее и менее реальная. На мгновение на мне задержала задумчивый взгляд белокурая молодая женщина, одинокая, печальная, в соломенной шляпке, украшенной полевыми цветами; она показалась мне хорошенькой. Потом другая, потом третья и наконец черноволосая, с ярким цветом лица. Почти все они были знакомые, правда не мои, а Сен-Лу.

Прежде чем познакомиться со своей теперешней возлюбленной, он так много времени провел в тесном кругу прожигателей жизни, что из всех женщин, ужинавших в эти вечера в Ривбеле (многие оказались здесь случайно, просто потому, что приехали на курорт, те — чтобы встретиться с любовником, эти — в поисках нового), не было ни одной, которой бы он не знал, потому что сам он или кто-нибудь из его друзей провел с ними по меньшей мере одну ночь. Он не раскланивался с ними, если их сопровождал мужчина, а они, хоть и глядели на него пристальней, чем на другого, потому что было известно, с каким равнодушием относится он ко всем женщинам, кроме своей актрисы, и это придавало ему в их глазах особое обаяние, — они притворялись, будто с ним незнакомы. Одна из них шептала: «Это лапушка Сен-Лу. Говорят, он всё любит свою потаскушку. Великая любовь! А какой красавчик! По-моему, он сногсшибателен. И какое щегольство! Некоторым женщинам чертовски везет. Одним словом, парень что надо. Я его хорошо знала, пока была с Орлеанским. Эти двое были неразлучны. Как он тогда распутничал! А теперь образумился, не изменяет ей. Да, вот уж кому повезло. Я только не понимаю, что он в ней нашел. Видно, он все-таки полный болван. У нее ноги как лопаты, усы и грязные панталоны. Я думаю, и работница с фабрики не надела бы такие штаны, как она. Нет, вы только посмотрите, что за глаза, за такого мужчину можно броситься в огонь. Ой, тише, он меня узнал, смеется, вот это да! Он меня хорошо знал. Стоит только у него обо мне спросить». Я подмечал заговорщицкие взгляды, которыми он с ними обменивался. Мне хотелось, чтобы он познакомил меня с этими женщинами, хотелось попробовать назначить им свидание и чтобы они согласились со мной увидеться, даже если потом я не смогу прийти. Потому что иначе лицо любой женщины навсегда останется в моей памяти неполным, словно частичка его прячется под вуалью, та самая частичка, которая у всех женщин различается, которую мы никогда не сумеем домыслить, если мы ее не видели; она видна только во взгляде, обращенном на нас, во взгляде, устремленном навстречу нашему желанию и сулящем его утолить. И все-таки даже в таком неполном виде их лица значили для меня куда больше, чем лица добродетельных женщин, плоские, без второго дна, слепленные из одного куска, бессодержательные; они казались мне совсем другими. Для меня эти лица были, наверно, не такими, как для Сен-Лу, который под прозрачным для него равнодушием застывших черт, свидетельствующих о том, что эта дама с ним незнакома, или под прозаичностью приветствия, которое с тем же успехом могло быть обращено к кому угодно, различал, узнавал разметавшиеся волосы, изнемогающий рот, полуприкрытые глаза — всю безмолвную картину, подобную тем, которые художники занавешивают пристойным холстом, чтобы сбить с толку основную часть посетителей. А я-то, наоборот, чувствовал, что ни одна из этих женщин не унесет с собой в неведомые мне странствия ни одной частички моего существа, сумевшей в нее проникнуть. Но мне бы достаточно было знать, что их лица раскрылись для меня — и они, эти медальоны, в которых прятались любовные сувениры, уже показались бы мне прекрасней драгоценных медалей. А Роберу было трудно усидеть на месте; под его улыбкой придворного таилась жажда действия, присущая воину; вглядываясь в него, я понимал, что, должно быть, энергичная лепка его треугольного лица целиком унаследована им от предков и подобает скорее отважному лучнику, чем утонченному эрудиту. Под тонкой кожей проступали дерзновенный каркас, феодальная архитектура. Его голова напоминала старинный донжон, где на виду зубцы, давно бесполезные, а внутри всё перестроено под библиотеку.