Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Внезапно я вспомнил молодую женщину, белокурую и печальную, ту, что бросила на меня быстрый взгляд, когда я видел ее в Ривбеле. Накануне я заглядывался на многих, но теперь из глубины моей памяти восстала она одна. Мне казалось, что она меня заметила, я рассчитывал, что она мне что-нибудь скажет, передаст через официанта. Сен-Лу ее не знал и полагал, что это порядочная женщина. Мне было бы очень трудно встретиться с ней еще раз, тем более встречаться постоянно. Но ради этого я бы отдал всё на свете, я думал уже только о ней. Философия часто рассуждает о поступках, продиктованных свободой и необходимостью. Но может быть, самый неизбежный поступок, без которого уж совсем никак нельзя обойтись, состоит в том, чтобы выпустить на поверхность воспоминание, которое лежало втиснутое вровень с другими, придавленное нашей неспособностью собраться с мыслями; однако стоит нам успокоиться, преодолеть рассеянность, воспоминание вырывается на волю, потому что в нем таилось для нас больше очарования, чем во всех остальных, хотя мы этого сперва не понимали и спохватились только сутки спустя. Вместе с тем этот поступок, вероятно, и самый свободный, ведь он еще не опутан привычкой — умственной манией, которая в любви навязывает нам снова и снова образ одного и того же человека.

Это было на другой день после того, как я увидел над морем прекрасное шествие девушек. Я расспросил о них нескольких постояльцев отеля, приезжавших в Бальбек почти каждый год. Они ничем не смогли мне помочь. Позже, благодаря одной фотографии, я понял почему. Кто бы теперь узнал в них, едва вышедших — хотя уже вышедших — из возраста, когда меняешься до неузнаваемости, ту нестройную и прелестную, совсем еще детскую массу девочек, которые всего за несколько лет до того сидели кружком на песке под тентом, — белое мерцающее созвездие, в котором если и различишь пару особенно блестящих глаз, хитрое личико, белокурые волосы, то тут же потеряешь их из виду и они быстро утонут в недрах расплывчатой млечной туманности?

Вероятно, в те годы, еще совсем недавние, расплывчатым было не впечатление от стайки, как у меня, накануне, когда они предстали передо мной в первый раз, — расплывчатой была сама стайка. Эти девочки, слишком маленькие, находились на той ступени взросления, когда на лицах еще не проступила печать личности. Как примитивные сообщества, в которых, в сущности, отсутствует индивидуальность и которые состоят скорее из колонии полипов, чем из полипов как таковых, девочки были неразлучны. Иногда одна из них валила на песок соседку, и тогда они все разом сотрясались от неудержимого смеха — только в нем и проявлялась их личная жизнь: тогда все эти расплывчатые, гримасничающие лица, словно гроздь ягод, растекались и сливались в один мерцающий, дрожащий кисель. Много позже они подарили мне фотографию, и я ее сохранил; на этой старой фотографии их детская команда насчитывает уже столько же участниц, сколько потом было в их женственном шествии; чувствуется, что они уже тогда выделялись на пляже своей необычностью, притягивавшей взгляды, но узнать каждую из них можно только с помощью рассуждений, прослеживая все мыслимые изменения и превращения, которые могли с ними совершиться в юности, и вплоть до того момента, когда их формы повторятся воплощенные уже в другой индивидуальности, и эти формы еще придется распознавать: не исключено, что вот это красивое лицо, судя по высокому росту и вьющимся волосам девушки, морщилось в перекошенной гримасе на карточке в альбоме; внешний облик каждой за короткое время так далеко ушел от первоначального, что служил весьма зыбким критерием, а с другой стороны, то, что было в них общего и как бы коллективного, проявилось уже тогда, так что их лучшие подруги порой путали их на этой фотографии, и в конце концов разрешить сомнения позволяла только какая-нибудь одежка, которую носила именно эта девочка. Те времена, совсем недавние, разительно отличались от дня, когда я их встретил на молу, и хотя на девушек по-прежнему нападали приступы смеха (я это заметил еще накануне), но это был уже не тот почти бездумный детский смех, что вспыхивает то и дело, удовлетворяя, заодно с беспрестанным нырянием вниз головой, потребность в физиологической разрядке; по той же причине рассеивались и исчезали, а миг спустя снова собирались вместе стайки карасей в Вивонне; нет, теперь девушки владели своими лицами; их глаза были устремлены на известную им цель; и только нерешительность и неровность моего первоначального восприятия виной тому, что вчера в голове у меня смешались и слились отдельные и совсем разные звездочки, давно отделившиеся от своего звездчатого коралла (как смешивались и сливались они в том своем детском веселье и на той старой фотографии).

Вероятно, я и прежде много раз при виде проходящих хорошеньких девушек обещал себе, что встречусь с ними еще. Обычно они нам больше не попадаются; к тому же их лица быстро ускользают из памяти и с трудом в ней воскресают; возможно, мы бы их и не признали, тем более что после них мимо нас уже проходили другие девушки, которых мы тоже больше не увидим. Но бывает — так вышло и с этой дерзкой стайкой, — случай настойчиво сталкивает нас с одними и теми же людьми. И мы восхищаемся этим случаем, потому что нам мерещится в нем попытка организовать и выстроить нашу жизнь; и с какой легкостью, неизбежностью, а иногда — после перерывов, подававших надежду на то, что мы не вспомним о них больше — с какой жестокостью преследуют нас по пятам образы, которые позже покажутся нам судьбой; а ведь не будь случая, мы бы с самого начала забыли о них с такой легкостью, как о многих других.

Вскоре отпуск Сен-Лу подошел к концу. Я больше не видел девушек на пляже. Слишком мало дней оставалось нам в Бальбеке, чтобы думать о девушках и о том, как бы с ними познакомиться. По вечерам Сен-Лу бывал не так занят и по-прежнему часто возил меня в Ривбель. В ресторанах, как в городских садах и поездах, попадаются люди, запертые внутри своей заурядной внешности, но мы поразимся, если, случайно спросив, как их зовут, поймем, что перед нами не безобидный первый встречный, за которого мы их принимали, а ни больше ни меньше чем министр или герцог, о которых мы так наслышаны. Уже раза два или три мы с Сен-Лу видели, как входит в ривбельский ресторан и присаживается за столик, когда остальная публика уже начинает расходиться, высокий человек, весьма крепкий, с правильными чертами лица, с седеющей бородой и задумчивым взглядом, прилежно устремленным в пустоту. Как-то раз мы спросили у хозяина, кто этот неведомый одинокий посетитель, который всегда приходит позже других. «Как, вы не знаете знаменитого художника Эльстира?» — удивился хозяин. Сванн однажды называл мне его имя, хотя я совершенно забыл, по какому поводу; но иногда пробел в памяти, как пропущенное слово во время чтения, вызывает не столько сомнения, сколько преждевременную вспышку уверенности. «Это друг Сванна и очень известный художник, один из лучших», — сказал я Сен-Лу. Тут же обоих нас пробрала дрожь при мысли, что Эльстир — великий художник, знаменитость, а ведь он не отличает нас от других ужинающих и не подозревает, как мы восхищаемся его талантом. Конечно же, не будь мы на курорте, нам не было бы так невыносимо сознавать, что он не подозревает о нашем восхищении, несмотря на то что мы знакомы со Сванном. Но мы подзадержались в возрасте, когда не умеешь восторгаться молча, и, задыхаясь от собственной анонимности, написали письмо, подписав его обоими нашими именами; в нем мы признавались Эльстиру, что два посетителя, ужинающие в нескольких шагах от него, — пламенные поклонники его таланта, друзья его большого друга Сванна; мы почтительно просили позволения ему представиться. Официант взялся передать знаменитому художнику наше послание.