Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

В то время Эльстир не был еще, вероятно, настолько известен, как утверждал хозяин ресторана; настоящей известности он достиг немного позже. Но он одним из первых появился в этом ресторане, когда здесь еще было что-то вроде фермы, и привел за собой колонию художников (затем, когда ферма, где обедали на свежем воздухе под простым навесом, превратилась в место, где собиралась шикарная публика, все они нашли себе другие пристанища; сам Эльстир приходил теперь сюда только потому, что жена его была в отъезде, а жили они неподалеку). Но большой талант, пускай еще не признанный, неизбежно исторгает у людей какие-то знаки восхищения, и хозяин уже подметил эти знаки в том, как расспрашивали об Эльстире несколько проезжих англичанок, жаждавших разузнать о его жизни, и в том, как много писем приходило ему из-за границы. Тогда хозяин стал обращать больше внимания на то, что Эльстир не любит, когда ему мешают во время работы, и что по ночам он встает, чтобы отвести натурщицу на берег моря, где она позирует ему при лунном свете обнаженная; а когда на одной картине Эльстира он узнал деревянный крест, водруженный при въезде в Ривбель, он уверился, что такой изнурительный труд не может быть напрасным, а восхищение туристов неоправданным. «Это наш крест! — изумленно повторял он. — Из четырех кусков! Ах, какая работа!»

И задумывался, а вдруг маленький «восход солнца над морем», подаренный ему Эльстиром, стоит целое состояние.

Мы увидели, как художник прочел наше письмо, сунул его в карман, продолжил трапезу, попросил, чтобы ему принесли его вещи, встал, и мы были настолько уверены, что наш поступок вызвал его неудовольствие, что теперь хотели только одного (именно того, чего раньше опасались) — чтобы он ушел, не заметив нас. Нам ни на секунду не пришло в голову то, что было в сущности важнее всего: наш восторг перед Эльстиром, в искренности которого никому не позволено было усомниться, ведь он подтверждался и тем, как мы с замиранием сердца ждали ответа, и нашей жаждой свершить какие угодно подвиги ради великого человека, — всё это, вопреки тому, что мы воображали, не имело ничего общего с восхищением, потому что мы не видели ни одной картины Эльстира; наше восхищение относилось к голому понятию «великого художника», а не к его творчеству, которого мы не знали. Это было всего-навсего восхищение пустотой да щекочущая нервы обстановка — сентиментальный каркас восхищения, лишенный содержания, то есть нечто настолько же неотторжимое от детства, как некоторые органы, отсутствующие у взрослого человека; мы еще были детьми. Тем временем Эльстир уже шел к двери, как вдруг он повернулся и подошел к нам. На меня нахлынул восхитительный ужас; спустя несколько лет я уже не способен буду испытать такое чувство, потому что с возрастом, когда мы привыкаем жить среди людей, нам уже не приходит в голову ставить себя в столь необычное положение и доставлять себе подобные переживания [255] … нам уже не приходит в голову… подобные переживания . — Французский комментатор замечает, что встреча Марселя и Сен-Лу с Эльстиром отчасти отражает опыт самого Пруста: в 1895 г. они с другом, композитором Рейнальдо Аном, гостили в курортном городке Бег-Мей (Бретань) и при сходных обстоятельствах свели там знакомство с американским художником Александром Харрисоном. Внешность Эльстира, как она описана у Пруста, по мнению того же комментатора, напоминает облик Клода Моне и отчасти французского художника Поля Эллё. .

Эльстир присел за наш стол и немного с нами поговорил, причем так и не отозвался на имя Сванна, о котором я несколько раз упоминал. Я уж решил, что они незнакомы. Тем не менее он пригласил меня навестить в Бальбеке его мастерскую, причем пригласил только меня, без Сен-Лу; вероятно, по некоторым моим словам он заключил, что я люблю искусство, потому я и получил это приглашение, которого, возможно, не обеспечила бы мне рекомендация Сванна, даже если бы Эльстир был с ним знаком (ведь бескорыстные чувства играют в жизни людей бóльшую роль, чем нам кажется). Он обласкал меня с сердечностью, настолько же превосходившей приветливость Сен-Лу, насколько приветливость моего друга затмевала обычную благовоспитанность мелкого буржуа. Сен-Лу старался понравиться, Эльстир любил дарить, раздаривать себя. Он с радостью отдал бы всё, что имел, — идеи, картины и прочее, чему придавал куда меньше значения, тому, кто это оценит. Но не имея общества, которое бы его удовлетворяло, он жил уединенно, дичился людей; светские люди называли это позерством и дурным воспитанием, власти — неблагонадежностью, соседи — сумасбродством, родные — эгоизмом и гордыней. И наверно, первое время он, замкнувшись в одиночестве, с радостью думал о том, как благодаря его картинам те, кто раньше его не признавал или задевал, станут думать о нем лучше. Возможно, он жил один не от равнодушия к людям, а из любви к ним, и, подобно тому как я отказался от Жильберты, чтобы когда-нибудь предстать перед ней в более выгодном свете, так и он, создавая свои картины, обращался к каким-то определенным людям, собирался вернуться к ним рано или поздно и мечтал, как они полюбят его, несмотря на то что никогда больше с ним не встретятся, станут им восхищаться и о нем говорить; отречение не всегда бывает полным сразу, как только мы на него решились, когда душа в нас еще та же, что прежде; потом уже оно само начнет на нас влиять, что бы ни заставило нас изначально отречься от мира — болезнь, монашество, искусство или героизм. Он хотел творить для нескольких людей, но, занимаясь творчеством, жил для самого себя, вдали от общества, к которому был равнодушен; постоянное одиночество привило ему любовь к одиночеству — так всегда бывает с каким-нибудь крупным явлением в нашей жизни: сначала мы его опасаемся, понимая, что оно несовместимо с более мелкими, которые нам дороги, и заставит нас не столько их разлюбить, сколько утратить. Прежде чем его испытать, мы очень озабочены мыслью, до какой степени мы сможем его примирить с некоторыми нашими радостями, которые для нас исчезают, как только оно войдет в нашу жизнь.

Эльстир беседовал с нами недолго. Я твердо решил через два-три дня пойти к нему в мастерскую, но назавтра мы с бабушкой ходили до самого конца мола к скалам Канапвиля [256] … к скалам Канапвиля … — Канапвиль — городок между Пон-д’Эвеком и Трувилем; к сожалению, согласно французским комментаторам, там нет скал. , а на обратном пути, на углу одной из улочек, перпендикулярных пляжу, разминулись с девушкой, которая, опустив голову, как скотина, которую против ее желания ведут в стойло, шагала с клюшками для гольфа чуть впереди властной особы, видимо ее «англичанки» (или это была «англичанка» какой-то ее подруги), похожей на одного из персонажей «Семейства Джеффри» Хогарта [257] … одного из персонажей «Семейства Джеффри» Хогарта … — Уильям Хогарт (1697–1764) — английский художник; на его картине «Портрет семейства Джеффри» отец и мать и в самом деле отличаются здоровым румянцем. , краснолицей, словно любимым ее напитком был не чай, а джин, и украшенной седоватыми, но зато густыми усами, в которых застрял завиток жевательного табака. Девчушка, которая шла впереди нее, напоминала одну из стайки, ту, у которой из-под черной шапочки поло виднелись смеющиеся глаза на пухлом неподвижном лице. Эта, возвращавшаяся домой, тоже была в черном поло, но мне она показалась еще миловиднее, чем та, виденная раньше, нос у нее был прямее, а крылья носа шире и более пухлые. И потом, ту я запомнил как бледную и гордую, а эта была как наказанный ребенок, и лицо у нее было розовое. Однако она толкала перед собой такой же велосипед, и на ней были такие же перчатки оленьей кожи, из чего я заключил, что разница объясняется обстоятельствами, при которых я ее видел, потому что едва ли в Бальбеке могла быть вторая девушка с таким, что ни говори, похожим лицом и примерно так же одетая. Она бросила в мою сторону быстрый взгляд; в дальнейшем, когда я встречал стайку на пляже, и даже потом, когда уже познакомился со всеми девушками, у меня никогда не было полной уверенности в том, что кого-то из них я в самом деле видел как-то вечером на углу улочки, выходящей на пляж, — даже эту, больше всего похожую на нее девушку с велосипедом, почти не отличавшуюся от замеченной мною в процессии в первый раз и все-таки немного другую.