Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

В предыдущие дни я думал больше о высокой девушке, но с этого вечера мои мысли вновь начала занимать та, с клюшками для гольфа, предположительно мадемуазель Симоне. Шагая среди других, она часто останавливалась и тем заставляла подруг, казалось очень ее уважавших, задержаться на месте. Я еще и сейчас вижу, как она стоит, и глаза ее блестят из-под шапочки поло, и ее силуэт вырисовывается на фоне моря, будто на экране, а от меня ее отделяет прозрачное лазурное пространство, время, прошедшее с тех пор, — таков этот первый образ, истончившийся в моей памяти, желанный, убегающий, потом забытый, потом вновь обретенный образ, который я так часто с тех пор мысленно переносил в прошлое, чтобы сказать о девушке у меня в комнате: «Это она!»

Но я, наверно, больше всего хотел познакомиться с другой девушкой, зеленоглазой, с румянцем цвета герани. Впрочем, хоть в разные дни мне больше хотелось увидеть то одну, то другую из них, но волновали меня и все остальные; иногда мое желание устремлялось больше к одной из них, иногда к другой, и все-таки, как в самый первый день, когда они предстали мне зыбким видением, оно, мое желание, по-прежнему объединяло их в особый мирок, одушевленный общей жизнью, которую они, впрочем, несомненно старались себе устроить; если я подружусь с одной из них, я, как утонченный язычник или истовый христианин проникает к варварам, проникну в общество, наделенное живительной силой, где царят здоровье, беззаботность, чувственность, безжалостность, безмыслие и радость.

Я рассказал бабушке о встрече с Эльстиром, и она обрадовалась при мысли о том, сколько пищи для ума смогу я извлечь из дружбы с ним, но ей казалось глупо и не слишком вежливо, что я до сих пор не нанес ему визита. А я всё думал о стайке и, не зная, в котором часу девушки покажутся на молу, не отваживался уйти. Бабушка удивлялась и моему щегольству: я внезапно вспомнил о костюмах, валявшихся до сих пор на дне чемодана. Каждый день я одевался по-новому и даже выписал из Парижа новые шляпы и галстуки.

На курорте вроде Бальбека к нашей жизни добавляется огромное очарование, если каждое утро каждого из праздных и ясных дней, проведенных на пляже, в наших мыслях, запечатленное яркими красками, витает лицо хорошенькой девушки, продавщицы ракушек, пирожных или цветов. Из-за нее дни безделья становятся бодрыми, словно заполнены трудом, осмысленными, намагниченными, слегка устремленными к недалекому будущему, к моменту, когда, покупая песочное печенье, розы, окаменелые ракушки, мы насладимся красками на девичьем лице, чистыми, как на цветочных лепестках. С этими юными продавщицами можно по крайней мере поговорить, и нет надобности выстраивать с помощью воображения их вид в другом ракурсе, помимо данного нам простым зрительным восприятием, и выдумывать их жизнь, и преувеличивать для себя прелесть этой жизни, словно перед портретом; а главное, поскольку с ними можно поговорить, легко выяснить, в котором часу застанешь их на месте. Но с девушками из стайки дело обстояло у меня совершенно не так. Я не знал их привычек, и когда в какие-то дни я их не обнаруживал, то не знал причин их отсутствия и пытался догадаться, не подчиняются ли их появления каким-нибудь правилам — может, они приходят через день или в определенную погоду, а если их не было два дня, то может быть, я их больше никогда не увижу. Я представлял себе, что я уже с ними подружился и спрашиваю: «Вы ведь не были там-то и там-то в такой-то день?» — «Ах да, это же была суббота, а дело в том, что по субботам мы никогда туда не ходим, потому что…» И добро бы я просто знал, что по унылым субботам бесполезно упорствовать, что можно метаться по всему пляжу, садиться у витрины кондитерской, притворяться, что ешь эклер, заглядывать в сувенирную лавку, ждать часа купания, концерта, прилива и отлива, заката, темноты — и так и не увидеть желанной стайки. Но роковой день мог наступить и не один раз в неделю. Он вовсе не обязательно приходился на субботу. Возможно, на появление девушек влияли определенные атмосферные явления, а может быть, они были совершенно ни при чем. Сколько терпеливых, но отнюдь не безмятежных наблюдений о беспорядочных на первый взгляд передвижениях этих неведомых миров нужно собрать, пока не обретешь уверенности, что не обманулся совпадениями, не ошибаешься в расчетах, пока ценой жестоких опытов не выведешь точные законы этой увлекательной астрономии. Я вспоминал, какой сегодня день недели, и понимал, что по этим дням не видел их ни разу, а значит, они не придут и оставаться на пляже бесполезно. И тут же их замечал. Зато в другой день, судя по расчисленным мной законам, управляющим движением этих созвездий, они не приходили. И мало того что я был не уверен, увижу их сегодня или нет, я ведь сомневался, увижу ли их вообще, ведь я в сущности не знал, не собираются ли они уплыть в Америку или вернуться в Париж. Этого мне было достаточно, чтобы в них влюбиться. Можно питать к кому-нибудь склонность. Но чтобы возбудить ту печаль, то чувство непоправимого, ту тоску, которые приводят к любви, необходимо — и это касается не только человека, но даже какой-нибудь вещи, которой вы страстно домогаетесь, — чтобы над вашей любовью нависла угроза невозможности. Это повторяется при каждой новой любви, это в общем-то распространенный феномен, особенно в обстановке больших городов: например, если тебя привлекла работница, о которой не знаешь, когда у нее выходной, то всякий раз пугаешься, не видя ее у дверей мастерской; у меня, во всяком случае, такие явления каждый раз повторялись. Может быть, они неотделимы от любви; может быть, всё, что было особенного в первой любви, потом в силу воспоминаний, интуиции, привычки добавляется к следующим, и раз за разом придает разным обликам любви всеобщий характер.

Я пользовался любым предлогом, чтобы уйти на пляж в те часы, когда надеялся встретить девушек. Однажды я их заметил, когда мы обедали, с тех пор я приходил к обеду всегда с опозданием, до бесконечности поджидая на молу, не пройдут ли они; потом я ненадолго присаживался в ресторане, не сводя взгляда с лазурных оконных стекол; вскакивал задолго до десерта, чтобы не упустить их, если они отправятся на прогулку позже, и раздражался на бабушку, когда она с бессознательной жестокостью заставляла меня сидеть с ней в то время, которое казалось мне благоприятным для них. Я пытался расширить себе обзор, ставя стул наискосок, и если случайно замечал одну из девушек, все равно какую — ведь все они принадлежали к одной особой породе, — казалось, будто мне, под видом движущейся дьявольской галлюцинации, показывали краешек мечты, враждебной, но страстно желанной, которая давно уже застряла крепко-накрепко в моем мозгу и еще мгновение назад обитала только там.