Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Удовольствие от знакомства, таким образом, отложилось для меня на несколько часов, зато всю его важность я оценил немедленно. Да, в момент знакомства мы внезапно чувствуем, что нас обласкали и выдали нам «чек» на грядущие радости, к которым мы стремились много недель, мы прекрасно понимаем, что с его получением окончились для нас не только мучительные поиски — это было бы нам только приятно, — но ведь кончилась и жизнь существа, искаженного нашим воображением, существа, которому добавил величья наш тоскливый страх никогда с ним не сблизиться. В тот миг, когда наше имя звенит на устах у того, кто нас представляет, особенно если он, как Эльстир, не скупится на хвалебные комментарии, в этот священный миг, равносильный тому, когда волшебник в феерии приказывает одному человеку внезапно превратиться в другого, в этот самый миг та, которую мы так хотели узнать, исчезает, — и как бы могла она остаться прежней, если ей, незнакомке, приходится проявить внимание к нашему имени и к нашей особе, а потому понимающий взгляд и неуловимая мысль, которые мы искали в глазах, еще вчера устремленных в бесконечность (а мы-то думали, что нашим — блуждающим, разбегающимся, отчаянным, неуправляемым — никогда с ними не встретиться), — каким-то чудом всё это просто-напросто сменяется нашим собственным изображением, словно нарисованным в глубине улыбающегося зеркала. Воплощение нас самих в том, что, кажется, разительно на нас непохоже, больше всего преображает особу, которой нас только что представили, но формы этой особы по-прежнему весьма расплывчаты, и можно только гадать, во что они воплотятся — в божество, алтарь или чашу. Но несколько слов, оброненных незнакомкой, проворных, как скульпторы, ваяющие перед вами бюст из воска за пять минут, уточнят эти формы и придадут им некоторую завершенность; это позволит отмести все гипотезы, которые выстраивали накануне наши влечение и воображение. Пожалуй, даже до этого приема Альбертина уже не была для меня призраком, по праву достойным смущать нашу жизнь, каким остается прохожая, о которой мы ничего не знаем и которую едва разглядели. Уже ее родство с г-жой Бонтан сужало область фантастических гипотез: один из путей, которыми они могли распространяться, оказывался тупиковым. Постепенно я приближался к девушке, лучше ее узнавал, но всё больше методом вычитания: каждый элемент, порожденный воображением и влечением, заменяло понятие, значившее бесконечно меньше, но зато к этому понятию добавлялось нечто равноценное из области жизни, что-то вроде того, что финансовые компании выдают после погашения первичной акции, называя это пользовательской акцией. Прежде всего мои фантазии были ограничены знанием ее имени и родни. Другой предел ставило мне дружелюбие, с которым она не мешала мне любоваться вблизи родинкой у нее на щеке, чуть ниже глаза; и наконец, я удивился, слыша, как она употребляет наречие «совершенно» вместо «совсем»: про кого-то она сказала, что «она совершенно сумасшедшая, но все-таки очень милая», а про кого-то другого: «это совершенно заурядный и совершенно скучный господин». Пожалуй, такое употребление слова «совершенно» может раздражать, но все-таки указывает на уровень цивилизованности и культуры, которого я никак не ожидал от вакханки-велосипедистки, разнузданной музы гольфа. Впрочем, после этой первой метаморфозы Альбертина у меня на глазах менялась еще много раз. Достоинства и недостатки, написанные у человека на лбу и заметные нам с первого взгляда, группируются совсем по-иному, если мы глянем на него с другой стороны; так в городе мы видим памятники, в беспорядке разбросанные вдоль одной и той же прямой линии, но если взглянуть на них с иной точки зрения, одни выстраиваются позади других, те оказываются выше, а эти ниже. Прежде всего оказалось, что Альбертина довольно робкая, а вовсе не суровая; она не показалась мне невоспитанной, скорее она выглядела порядочной, судя по тому, что обо всех девушках, которых я при ней упоминал, замечала: «она не умеет себя вести», «она безобразно себя ведет»; и наконец, у нее на лице прежде всего бросалось в глаза неприятное на вид раздражение на виске, а вовсе не тот особенный взгляд, который мне всё время вспоминался. Но это был лишь второй ее образ, а ведь были, вероятно, и другие, и мне предстояло последовательно пройти через них. Сперва нужно было почти наугад определить первоначальные ошибки, вызванные оптическим обманом, и только потом перейти к настоящему изучению человека, насколько это вообще возможно. Впрочем, это невозможно, потому что пока мы исправляем наше представление о человеке, сам он меняется — ведь он не просто пассивный объект изучения, — мы пытаемся его догнать, он ускользает, и наконец мы воображаем, что вот теперь видим его ясно и отчетливо, а на самом деле нам удалось лишь прояснить его прежние образы, которые мы успели уловить раньше, но эти образы больше ему не соответствуют.

Но какими бы неизбежными разочарованьями ни грозила нам погоня за тем, что мы едва видели мельком, а потом уже воображали себе на досуге, для наших органов чувств это единственный разумный способ познания, не отбивающий у них аппетита. Какой угрюмой скукой проникнута жизнь тех, что от лени или от робости садятся в экипаж и сразу едут к хорошо знакомым друзьям, не помечтав о них сперва и никогда не осмеливаясь остановиться по дороге, если что-нибудь их поманило.

Я возвращался домой, думая об этом приеме, вспоминая кофейный эклер, который доел прежде, чем позволил Эльстиру подвести меня к Альбертине, розу, подаренную старому господину, все эти детали, которые без нашего ведома отбирает случай, а для нас они складываются в особую нечаянную композицию — в картину первой встречи. Причем я-то думал, что она существует для меня одного, однако через несколько месяцев увидел эту картину словно с другой точки зрения, как будто с далекого расстояния: мы вспоминали с Альбертиной первый день нашего знакомства, и к моему изумлению, она припомнила и эклер, и подаренный цветок, и все подробности, про которые я, конечно, не думал, что они важны для меня одного, но мне представлялось, что их заметил только я, но теперь выяснялось, что всё это сложилось в историю, запечатленную в мыслях у Альбертины, а я об этом и не догадывался. Еще в тот первый день, перебирая на обратном пути воспоминания о встрече, я понял, какой умелый трюк был проделан: я беседовал с девицей, которая благодаря ловкости фокусника подменила собой ту, за которой я так долго бродил по берегу моря, а ведь у них не было ничего общего. Впрочем, я мог бы от этом догадаться и раньше: ведь та девушка на пляже была моей выдумкой. Но я отождествил ее с Альбертиной в разговорах с Эльстиром, и теперь, несмотря ни на что, чувствовал себя обязанным хранить верность Альбертине воображаемой. Вот так обручаешься по доверенности, а потом чувствуешь себя обязанным вступить в брак с той, которую тебе подсунули. И это еще не всё: да, память о приличных манерах, о словце «совершенно» и воспалении на виске изгнала, хотя бы временно, из моей жизни тоску; но ведь она же будила во мне другое чувство, пускай приятное и ничуть не мучительное, похожее на братскую привязанность, но со временем и это чувство тоже могло стать опасным: мне могло захотеться всё время целовать это новое существо, чье приличное поведение, и застенчивость, и неожиданная доступность прерывали бесполезный полет моего воображения, но зато вызывали во мне умиленную благодарность. К тому же память наша немедленно принимается изготавливать фотографические снимки, независимые один от другого, и упраздняет малейшую связь, малейшую преемственность между сценами, которые на них запечатлены, поэтому в коллекции ее карточек последняя совершенно не отменяет предыдущих. Одновременно с заурядной и трогательной Альбертиной, с которой недавно разговаривал, я видел таинственную Альбертину на фоне моря. Теперь это были воспоминания, то есть картины, правдивостью не уступавшие друг другу. И чтобы уж покончить с тем первым вечером после знакомства, пытаясь восстановить в памяти ту маленькую родинку на щеке прямо под глазом, я вспомнил, что в гостях у Эльстира, когда Альбертина уходила, я заметил эту родинку у нее на подбородке. Словом, когда я ее видел, я замечал, что у нее родинка, но потом моя блуждающая память примеряла ее к лицу Альбертины то так, то этак, перемещая с места на место.