Марсель Пруст - В сторону Сванна

В иные вечера она испытывала внезапные приливы нежности к Сванну и строго предупреждала, что он должен воспользоваться ее расположением немедленно, а то оно вернется очень нескоро, быть может годы спустя; следовало немедленно ехать к ней «заниматься орхидеями», и желание налетало на нее так внезапно, необъяснимо и властно, она осыпала его такими демонстративными и небывалыми ласками, что эта животная и неправдоподобная нежность удручала Сванна не меньше, чем ложь или злая выходка. Как-то вечером он вот так вернулся вместе с ней по ее настоянию; она осыпала его поцелуями вперемешку со страстными словами (что разительно отличалось от ее обычной холодной манеры), и тут ему почудился какой-то шум; он встал, осмотрел все, никого не нашел, но у него не хватило мужества вернуться к ней в постель, и тогда она в приступе ярости разбила вазу и сказала Сванну: «С тобой никогда ничего не сделаешь!» А он остался в сомнениях, не спрятала ли она кого-нибудь у себя, чтобы помучить или раззадорить.

Иногда он ходил в дома свиданий, надеясь о ней разузнать, но не смея называть ее имя. «У меня есть малышка, которая вам понравится», — говорила содержательница дома. И он битый час уныло болтал с какой-нибудь бедной девахой, а та удивлялась, что он ничего с ней не делает. Одна совсем юная и прелестная девица сказала ему: «Я бы хотела найти друга, и уж он-то мог бы быть уверен, что я никогда не пойду ни с кем другим». — «Ты в самом деле веришь, что это возможно, чтобы женщину трогала чья-то любовь, чтобы она никогда не обманывала того, кто ее любит?» — с мучительным беспокойством спросил Сванн. — «Еще бы! Все зависит от характера!» Сванн ничего не мог с собой поделать: он говорил этим девушкам то же самое, что понравилось бы принцессе Делом. Той, которая искала друга, он сказал с улыбкой: «Как мило, ты выбрала себе голубые глаза, точно в цвет пояска!» — «А у вас тоже голубые манжеты». — «Какой у нас славный разговор, даром что в таком месте! Я тебе не докучаю, у тебя, может быть, дела?» — «Нет, я никуда не спешу. Если бы вы мне не понравились, я бы вам сказала. Наоборот, вы так занятно разговариваете». — «Я очень польщен. Не правда ли, как мы тут мило беседуем?» — обратился он к сводне, которая тем временем вошла в комнату. — «Ну да, я как раз про это думала. Какое, говорю себе, благоразумие! Вот уже ко мне приходят поговорить. На днях принц тоже сказал, здесь, мол, куда лучше, чем дома у жены. Я слыхала, в обществе теперь все дамы распущенные стали, прямо стыд! Ну, я удаляюсь, не хочу быть нескромной». — И она оставила Сванна наедине с голубоглазой девушкой. Но вскоре он встал и распрощался — она ему была безразлична, с Одеттой она была незнакома.

Художник был болен, и доктор Котар прописал ему морское путешествие; вместе с ним собирались поехать несколько «верных»; Вердюрены боялись остаться в одиночестве и взяли внаем яхту, а потом и купили ее — теперь Одетта часто совершала морские прогулки. С некоторых пор каждый раз, когда она уезжала, Сванн чувствовал, что начинает от нее отстраняться, но моральная дистанция словно была пропорциональна материальной: как только он узнавал, что Одетта вернулась, он уже не мог ее не видеть. Однажды они уплыли, думая, что вернутся через месяц, но то ли им потом захотелось продлить путешествие, то ли г-н Вердюрен исподтишка заранее все подстроил, чтобы угодить жене, и не предупредил «верных», но после Алжира они поплыли в Тунис, потом в Италию, потом в Грецию, в Константинополь, в Малую Азию. Путешествие продолжалось почти год. Сванн был совершенно спокоен, почти счастлив. Г-жа Вердюрен пыталась уговорить пианиста и доктора Котара, что тетка одного и пациенты другого в них не нуждаются и уж во всяком случае не стоит отпускать в Париж г-жу Котар, ведь там, как утверждал г-н Вердюрен, происходит революция, но все было бесполезно: в Константинополе г-жа Вердюрен была вынуждена вернуть им свободу. С ними вместе вернулся художник. Как-то раз, после возвращения этих трех путешественников, Сванн увидал омнибус, ехавший в нужную ему сторону, к Люксембургскому дворцу, вскочил в него и очутился нос к носу с г-жой Котар, у которой был день визитов: нарядная, в шляпке с перышком, в шелковом платье, с муфточкой, при зонтике, с сумочкой для визитных карточек и в вычищенных белых перчатках, она объезжала знакомых. Украшенная этими знаками отличия, в хорошую погоду она ходила из дома в дом пешком, а если нужно было перебраться в другую часть города, садилась в омнибус и ехала с пересадками. В первую минуту чопорность буржуазной дамочки взяла в ней верх над природной мягкостью, и, не очень понимая, можно ли упоминать о Вердюренах при Сванне, она со всей непосредственностью, неспешным своим, несуразным и сладким голоском, который временами совершенно терялся в грохоте омнибуса, принялась пересказывать избранные места из того, что слышала и сама повторяла в двадцати пяти домах, которые обошла за день, одолевая лестничные пролеты:

— Смешно спрашивать у такого осведомленного человека, как вы, господин Сванн, видели ли вы у «Мирлитонов» тот портрет кисти Машара [279], на который сбегается весь Париж. Ну, что вы о нем скажете? В каком вы лагере — хулителей или поклонников? Во всех салонах только и разговору что о портрете Машара, и если у вас нет своего мнения о портрете Машара, получается, что вы отстали, устарели и оторвались от жизни.

Сванн отвечал, что не видел этого портрета, и г-жа Котар испугалась, что она обидела его, вынудив на это признание.

— Ну и ладно, вы хотя бы искренне признаетесь в этом и не стыдитесь того, что не видели портрета Машара. По-моему, это с вашей стороны очень благородно. А я вот его видела… люди разное говорят: некоторые — что он прилизанный и даже приторный слегка, а по мне, так лучше не бывает. Конечно, это не похоже на синих и желтых женщин нашего друга Биша [280]. Но признаюсь вам честно, вы, может быть, скажете, что я недостаточно современна, недостаточно fin de siecle, но я говорю, что думаю, так вот, я не понимаю. Господи, я признаю, что портрет моего мужа не лишен достоинств, он не такой странный, как то, что господин Биш обычно рисует, но все-таки усы он ему сделал синие. Машар — совсем другое дело! Кстати, муж подруги, к которой я как раз сейчас еду (благодаря чему имею удовольствие с вами сейчас беседовать), так вот, муж ей обещал, что, если его изберут в Академию (он коллега доктора), он закажет Машару ее портрет. Мечта да и только! А моя другая подруга утверждает, что больше любит Лелуара [281]. Я, конечно, бедная невежда, и в смысле искусства Лелуар, может быть, выше. Но мне кажется, что главное достоинство портрета, особенно если он стоит десять тысяч франков, — это чтобы получилось похоже и чтоб при этом смотреть было приятно.