Марсель Пруст - В сторону Сванна

— Сударь, восемь часов, парикмахер приходил, я сказал, пускай вернется через час.

Но эти слова, проникая в волны сна, поглотившие Сванна, достигли его сознания лишь после того, как претерпели определенное искажение, — так луч, пройдя сквозь толщу воды, кажется солнцем; до того точно так же звук звонка в этих глубинах превратился в гул набата и породил эпизод с пожаром. Между тем декорации у него перед глазами уже разлетелись в пыль, он открыл глаза, в последний раз услышал удаляющийся шум морской волны. Он потрогал щеку. Она была сухая. А ведь он помнил ощущение холодной воды и вкус соли. Он встал, оделся. Парикмахер был приглашен на раннее утро, потому что накануне Сванн написал моему деду, что после обеда приедет в Комбре: он знал, что г-жа де Камбремер, она же мадмуазель Легранден, собирается провести там несколько дней. В памяти у него прелесть ее юного личика соединилась с красотой мест, которых он так давно не видел, и ему так захотелось в Комбре, что он решился на несколько дней уехать из Парижа. Случайности, которые сводят нас с людьми, не совпадают со временем, когда мы их полюбим: мы можем столкнуться с этими людьми до того, как все началось, и потом, когда все уже кончено, но первое появление в нашей жизни человека, которого нам позже суждено полюбить, задним числом обретает для нас силу предсказания, предзнаменования. Вот так Сванн всегда обращался мыслями к тому образу Одетты, какой она была в театре в тот первый вечер, когда он и не думал, что увидит ее опять; теперь он так же вспоминал вечер у г-жи де Сент-Эверт, когда он представил генерала де Фробервиля г-же де Камбремер. Интересы нашей жизни так разнообразны, что нередко в одних и тех же обстоятельствах вехи еще не наступившего счастья оказываются по соседству с обострением горя, от которого мы страдаем. Вероятно, это могло произойти со Сванном и не в доме у г-жи де Сент-Эверт. И даже кто знает — если бы в тот вечер он очутился в другом месте, может быть, ему выпали бы другие радости, другие печали, а вовсе не те, которые потом, задним числом, представлялись неизбежными? Ведь неизбежным казалось именно то, что потом произошло, и если Сванн готов был усмотреть предопределение в том, что решил поехать на вечер к г-же де Сент-Эверт, то объяснялось это только одним: его ум, жаждавший любоваться неисчерпаемой изобретательностью жизни и неспособный долго биться над сложным вопросом или догадаться, чего на самом деле нужно желать, прозревал неизбежность связи между страданиями, которые предстояло ему испытать в тот вечер, и еще неведомыми радостями, уже вызревавшими в недрах этого же вечера, — однако уразуметь равновесие между тем и другим было ему слишком трудно.

Но спустя час, пока он давал парикмахеру распоряжения относительно своего «ежика», чтобы не растрепаться в вагоне, мысли его снова обратились к недавнему сновидению; он вновь увидел все то, что во сне было так близко, — бледность Одетты, ее ввалившиеся щеки, осунувшееся лицо, синеву под глазами, — все это он перестал замечать с первых же дней их связи, пока испытывал к ней непрестанную нежность, и упорная любовь к Одетте надолго вытеснила из памяти первое впечатление о ней, а теперь, вероятно, пока он спал, память доискалась до точных ощущений той начальной поры. И с грубоватостью, которая накатывала на него, когда он не чувствовал себя несчастным, и сразу делала его хуже, черствее, безнравственнее, он про себя воскликнул: «Подумать только: загубил годы жизни, хотел умереть, сгорал от любви — к кому? она мне и не нравилась даже, это не мой тип!»

Из всех комнат, возникавших обычно перед моим мысленным взором во время бессонницы, номер в Гранд-отеле на взморье в Бальбеке меньше всего был похож на комбрейские спальни, насыщенные цветочной пыльцой, пропитанные рассыпчатым, съедобным и смиренным духом; стены в этом номере, крашенные эмалевой краской, были словно гладкие бортики бассейна, полного голубизны: в них плескался чистый, лазурный и соленый воздух. Баварский декоратор, которому доверили обустройство отеля, все комнаты отделал по-разному, и в той, что досталась мне, вдоль трех стен тянулись низкие застекленные книжные шкафы; в стеклах отражался то один, то другой постоянно меняющийся кусок моря, и всё вместе — чего декоратор не предусмотрел — сливалось в единый фриз, составленный из светлых морских пейзажей, перемежавшихся панелями красного дерева. Поэтому вся комната напоминала одну из образцовых спален с мебельной выставки «modern style», украшенных живописью, предназначенной услаждать взор постояльца, причем сюжеты картин должны быть связаны с местностью, где расположен дом.

Но меньше всего на этот реальный Бальбек был похож тот, о котором я часто мечтал в дождливые, грозовые дни, когда дул такой ветер, что Франсуаза, ведя меня на Елисейские Поля, велела держаться подальше от стен, чтобы на голову мне не свалился кусок черепицы, и, охая, поминала ужасные разрушения и кораблекрушения, о которых сообщали газеты. Больше всего на свете я мечтал увидеть морской шторм: мне не столько хотелось полюбоваться прекрасным зрелищем, сколько подсмотреть реальную жизнь природы; вернее сказать, и в природе, и в живописи прекрасными для меня были те зрелища, про которые я точно знал, что они не устроены руками человеческими мне на радость, что они неизбежны и их нельзя изменить. Меня влекло, меня манило только то, что представлялось мне более настоящим, чем я сам: я верил, что благодаря этому знанию проникну в замысел гения или постигну могущество и красоту природы, той, что существует сама по себе, без вмешательства человека. Ведь не утешит нас в потере матери прекрасный звук ее голоса, воспроизведенный фонографом отдельно от нее, — вот так и буря, воссозданная с помощью технических приемов, оставила бы меня таким же равнодушным, как подсвеченные фонтаны на Выставке [283]. Мне хотелось, чтобы буря была совсем настоящей, а для этого требовалось, чтобы и берег был диким, нетронутым — без набережной, недавно сооруженной по решению муниципалитета [284]. Вообще, я переживал природу как полную противоположность всему, что создано с помощью механических усилий человека. Чем меньше она несла на себе их отпечаток, тем безраздельнее завладевала моим сердцем. А название Бальбек, слышанное нами от Леграндена, запомнилось мне как имя взморья, от которого рукой подать до «мрачных берегов, известных множеством кораблекрушений, берегов, шесть месяцев в году окутанных саваном туманов и пеной волн морских».

«Там еще чувствуешь под ногами, — говорил Легранден, — даже больше, чем в самом Финистере [285], — и ведь никакие гостиницы, которыми теперь сплошь усеяно побережье, не в силах исказить древнейший земной костяк! — чувствуешь, что вот оно, место, где в самом деле кончается земля, французская, европейская, античная земля. Это последнее прибежище рыбаков, похожих на всех рыбаков от сотворения мира, а за ним начинается вечное царство туманов, моря и теней». Однажды в Комбре я заговорил о бальбекском взморье при г-не Сванне, чтобы выяснить у него, в самом ли деле именно там можно увидеть самые сильные штормы, и он мне ответил: «О да, я прекрасно знаю Бальбек! Бальбекская церковь, двенадцатого и тринадцатого веков, еще наполовину романская, — один из любопытнейших образчиков нормандской готики, она такая необычная! В ней есть что-то персидское». Раньше я воображал, что эти места принадлежат незапамятной древности, они казались мне порождением великих геологических сдвигов, имевших не больше общего с человеческой историей, чем океан или Большая Медведица; как радостно мне было внезапно понять, что край, населенный дикими рыбаками, которые, подобно китам [286], не имели никакого отношения к Средневековью, — этот край вписан в череду столетий, что он видел романскую эпоху, что и в эти дикие скалы врезался в оный час всеми своими прожилками готический трифолий [287], подобно тем хрупким, но живучим растениям, которые с приходом весны то тут, то там испещряют полярные снега. Готика принесла этому краю и этим людям четкость, которой им недоставало, но зато и они добавили ей завершенности. Я пробовал представить себе, как жили эти рыбаки, как в Средние века робко и бессознательно пытались наладить что-то вроде общественных отношений, сбившись в горсточку на этом берегу преисподней, у подножия скал смерти; и теперь готический стиль оживал для меня, когда я видел, как эта самая готика, которую я всегда воображал себе совсем в других городах, далеко отсюда, вызрела и расцвела изысканной колокольней на диких скалах. Меня повели смотреть репродукции самых знаменитых бальбекских статуй — косматых курносых апостолов и Девы Марии на паперти, — и у меня дух захватывало от радости, когда я думал, что увижу, как их формы выступают мне навстречу из вечного соленого тумана. Так бурными и нежными февральскими вечерами, пока ветер дул прямо мне в сердце, сотрясая его не меньше, чем трубу моей спальни, грезил я о поездке в Бальбек, и жажда готической архитектуры мешалась во мне с жаждой морского шторма.