Марсель Пруст - В сторону Сванна

Протараторив все, к чему обязывали ее элегантность эгретки, вензель на сумочке, номерок на изнанке перчаток, проставленный чернилами в мастерской, где их чистили, и желание избежать опасного разговора о Вердюренах, г-жа Котар увидела, что до угла улицы Бонапарта, где водитель должен был сделать остановку, еще далеко, и прислушалась к голосу сердца, подсказывавшему ей иные речи.

— Вам, наверное, икалось, господин Сванн, — сказала она, — пока мы путешествовали с госпожой Вердюрен. Вас то и дело поминали.

Сванн очень удивился: он полагал, что его имя никогда не произносилось при Вердюренах.

— Впрочем, — продолжала г-жа Котар, — там же была госпожа де Креси, и этим все сказано. Там, где есть Одетта, разговор всегда рано или поздно заходит о вас. И сами понимаете, говорят только хорошее. Как? Вы сомневаетесь? — добавила она, заметив уклончивый жест Сванна.

И, сама проникнувшись уверенностью от собственных слов, она продолжала, без всякой задней мысли подобрав выражение, которое для нее означало только дружескую привязанность:

— Да она вас обожает! Попробовал бы кто-нибудь сказать о вас при ней худое слово! Уж то-то бы ему досталось! По любому поводу, например, если мы смотрели картину, она говорила: «Ах, был бы он здесь, он бы сразу сказал, подлинная она или нет. Он в этом разбирается лучше всех». И все время спрашивала: «Что-то он теперь делает? Ах, если бы он хоть немного работал! Обидно: он такой одаренный — и такой ленивый. (Вы на меня не обидитесь, правда?) Я чувствую, он сейчас думает о нас, гадает, где мы». Она даже так удачно выразилась; господин Вердюрен ей говорит: «Ну как вы можете знать, что он сейчас делает, — он же в восьмистах лье от вас?» — а Одетта ему в ответ: «У дружбы зоркие глаза». Нет, клянусь вам, я вовсе не хочу вам польстить, но она — ваш преданный друг, таких друзей поискать. И поверьте мне, все, кроме вас, это знают. Да вот на днях госпожа Вердюрен мне говорила (знаете, накануне расставания языки развязываются): «Не скажу, что Одетта нами не дорожит, но все наши слова для нее имеют куда меньше цены, чем слова господина Сванна». О боже мой, водитель останавливается, я заболталась с вами и чуть не проехала улицу Бонапарта… Скажите, будьте любезны, моя эгретка не перекосилась?

И г-жа Котар протянула Сванну затянутую в белую перчатку руку, вытащив ее из муфточки, откуда вместе со списком пересадок выпорхнуло, заполнив омнибус, видение элегантной жизни вперемешку с запахом чистки. И Сванн почувствовал, как его переполняет нежность к этой женщине, а заодно и к г-же Вердюрен (чуть ли не больше, чем к самой Одетте, потому что чувство к Одетте уже не причиняло боли и почти перестало быть любовью); с площадки омнибуса он провожал ее растроганным взором, пока она храбро шагала по улице Бонапарта, высоко держа голову, увенчанную эгреткой, одной рукой приподнимая юбку, в другой сжимая зонтик и сумочку вензелем наружу, а впереди болталась муфта.

Чтобы одолеть болезненные чувства, которые Сванн питал к Одетте, г-жа Котар, понимавшая в терапии больше, чем ее муж, привила к ним ростки других чувств, нормальных, — благодарности, дружбы, — придававших Одетте в глазах Сванна больше человечности, больше сходства с другими женщинами, потому что ведь и другие женщины могли внушить ему эти же чувства; благодаря г-же Котар Одетта окончательно превращалась в ту Одетту, которую он любил умиротворенной любовью, к которой как-то раз после вечеринки у художника заехал вместе с Форшвилем выпить стакан оранжада и рядом с которой, казалось ему, он мог бы быть счастлив.

Когда-то он часто думал с ужасом, что рано или поздно его влюбленность в Одетту пройдет, и клялся себе хранить бдительность и при первых признаках того, что любовь исчезает, цепляться за нее и не отпускать. Но когда любовь стала слабеть, оказалось, что одновременно слабеет и желание оставаться влюбленным. Потому что невозможно измениться, невозможно стать другим, по-прежнему продолжая питать чувства того человека, которого больше нет. Иногда в газете ему попадалось имя кого-нибудь из знакомых, кого он подозревал в любовной связи с Одеттой, и в нем оживала ревность. Но это была легкая ревность, она свидетельствовала, что времена, когда он так страдал — но при этом переживал столь бурные чувства, — не совсем еще миновали, что, странствуя по жизни, он еще не раз, быть может, оглянется и мельком восхитится ими, как красотой пейзажа; уколы ревности даже приводили его в приятное возбуждение: так угрюмому парижанину, который возвращается из Венеции домой, во Францию, последний комарик напоминает, что Италия и лето еще не совсем скрылись вдали. Но чаще всего, когда он пытался не то чтобы задержаться в той совершенно особенной эпохе своей жизни, с которой расстался, а хотя бы ясно ее увидеть, — он чувствовал, что это уже не в его силах; словно исчезающий из виду пейзаж, ему хотелось увидать еще раз эту любовь, от которой он удалялся; но раздваиваться и видеть, как на самом деле выглядит чувство, которое тебя уже покинуло, — тяжкий труд: и скоро мысли Сванна начинали путаться, он уже ничего не мог разобрать, не хотел вглядываться, снимал очки, протирал стекла и говорил себе, что сейчас лучше отдохнуть немного, что спешить некуда, и лениво проваливался в сонное нелюбопытство, как путешественник, который надвинул на глаза шляпу, чтобы вздремнуть в вагоне, увлекающем его все быстрей и быстрей далеко от страны, где он жил так долго и откуда твердо решил не уезжать, не послав ей последнее прости. И, подобно этому путешественнику, просыпающемуся только во Франции, Сванн, даже когда ему случайно попалась улика, подтверждающая, что Форшвиль был любовником Одетты, заметил, что не чувствует никакой боли, что любовь уже далеко, и пожалел, что не знал заранее, в какой миг она покинет его навсегда. Когда-то, прежде чем в первый раз поцеловать Одетту, он пытался запечатлеть в памяти то ее лицо, которое так долго видел и которое теперь изменится, потому что память о поцелуе его преобразит; вот так и теперь ему хотелось успеть — хотя бы мысленно — попрощаться, пока она еще не исчезла, с той Одеттой, которую он любил, ревновал, с Одеттой, из-за которой терзался, с Одеттой, которую больше никогда не увидит. Он заблуждался. Ему было суждено ее увидеть еще раз несколько недель спустя. Это было во сне, в сумерках сновидения. Он гулял с г-жой Вердюрен, доктором Котаром, молодым человеком в феске, которого не узнавал, художником, Одеттой, Наполеоном III и моим дедом по приморской дороге; дорога шла то вверх, то вниз, то взбегала очень высоко над морем, то тянулась всего в нескольких метрах от воды, так что все время приходилось идти то в горку, то под горку; тем, кто уже шел под уклон, не были видны те, кто еще поднимался; сумерки сгущались, темнело, и казалось, что вот-вот наступит полный мрак. Иногда волны дохлестывали до берега, и Сванн чувствовал на щеке ледяные брызги. Одетта говорила, чтобы он их вытер, он не мог и ему было перед ней неловко, все равно что гулять в ночной сорочке. Он надеялся, что из-за темноты это не так заметно, однако г-жа Вердюрен устремила на него долгий удивленный взгляд, и, пока смотрела, он увидел, как ее лицо полностью меняется: нос удлинился, появились огромные усы. Он отвернулся, чтобы посмотреть на Одетту, у нее были бледные щеки в красных точечках, лицо осунулось, под глазами круги, но она смотрела на него с огромной нежностью; казалось, ее глаза вот-вот упадут на него, как две слезы, и Сванн чувствовал к ней такую любовь, что ему хотелось немедленно ее увезти. Вдруг Одетта повернула руку запястьем к себе, глянула на часики и сказала: «Мне пора», попрощалась со всеми одинаково, не исключая Сванна, не назначая ему свидания ни вечером, ни на другой день. Он не посмел спросить, хотел пойти за ней, но был вынужден вернуться и с улыбкой ответить на какой-то вопрос г-жи Вердюрен; сердце у него чудовищно билось, он ненавидел Одетту, он рад был бы выцарапать ей глаза, которые только что так любил, отхлестать ее по блеклым щекам. Он продолжал идти вверх по дороге вместе с г-жой Вердюрен, то есть с каждым шагом уходить все дальше от Одетты, которая спускалась в обратную сторону. Еще мгновение — и прошло уже много часов после ее ухода. Художник обратил внимание Сванна на то, что Наполеон III исчез сразу после нее. «Они наверняка сговорились, — добавил он, — встретятся внизу, на берегу, просто из приличия они не хотели уходить вместе. Она его любовница». Незнакомый молодой человек заплакал. Сванн попытался его утешить. «В конце концов, она права, — сказал он, вытирая юноше глаза и снимая с него феску, чтобы ему стало легче. — Я ей много раз это советовал. О чем грустить? Этот человек способен ее понять». Так Сванн говорил сам с собой, потому что молодой человек, которого он сперва не узнал, — это тоже был он; как некоторые романисты, он распределил черты своей личности между двумя персонажами: тем, кто видел сон, и тем, кого он видел перед собой в феске. Что до Наполеона III — под этим именем явно фигурировал Форшвиль, который превратился в Наполеона сперва под влиянием какой-то смутной ассоциации, потом из-за неуловимой перемены, произошедшей в лице барона [282], и, наконец, по причине широкой ленты Почетного легиона на шее; но на самом деле, по всему тому, что этот персонаж воплощал во сне и о чем ему напоминал, это был именно Форшвиль. Дело в том, что из неполных и меняющихся картин уснувший Сванн извлекал ошибочные выводы; правда, при этом в нем на мгновенье просыпалась такая созидательная сила, что он обретал способность воспроизводить себе подобных, как простейшие; теплом собственной руки он сотворял чужие ладони, чувствовал их рукопожатия, а из ощущений и впечатлений, прежде чем он успевал их осознать, рождались неожиданные повороты сюжета, которые, следуя логическому его развитию, должны были в определенный момент ввести в сновидение нового героя, необходимого, чтобы привлечь любовь Сванна или разбудить его. Внезапно настала непроглядная тьма, загудел набат, жители забегали, спасаясь из горящих домов; Сванн слышал шум бушующих волн и собственное сердце, которое с такой же яростью, как волны, билось от тревоги у него в груди. Сердце внезапно забилось вдвое чаще, он почувствовал необъяснимые томление и тошноту, какой-то крестьянин, весь в ожогах, бросил ему на бегу: «Спросите у Шарлюса, куда Одетта поехала со своим приятелем провести остаток вечера, он когда-то был с ней и она ему все рассказывает. Это они все подожгли». На самом деле его будил лакей, говоря: