Анте Ковачич - В регистратуре

— Эй, Йожица, бог в помощь! Хвала Иисусу и деве Марии! Вытаскивай-ка с чердака запылившийся бас, ударь по струнам да сыграй веселый туш. Я принес добрые новости. За них понюшки табака да жареного индюка мало, — разгомонился старик, а у самого голова и руки трясутся, что твой студень, седые, длинные, распущенные по-назарейски волосы бьются по плечам, будто львиная грива.

— Храни тебя господь, старче! Это когда с каждым днем все хуже и хуже, — отвечал отец, высекая кремнем искру, чтобы с помощью трута раскурить свою трубку.

— Сына твоего господа забирают, в город его пошлют учиться. Господином станет. Священником, аблокатом или судьей… Счастье тебе привалило, Йожица. Ждет тебя на старости белый хлебушек да к нему жаркое душистое…

— Эх, и вы туда же! Вы же мудрец у нас в церковных делах, тайну каждого святого на алтаре знаете. Людей лечите и скотине, прости господи, наши души, кровь пускаете, так пристало ли вам издеваться надо мной и моей бедностью? Я, конечно, хотел отдать сына в услужение господам, думалось мне, легче будет прожить нищую и тяжкую жизнь, а меня-взяли да выставили на посмешище, накажи их бог!

— Что это ты, Йожица, вытянул шею, будто на свадьбе петь собрался? Стар я уже для шуток и пустомельства, брат мой. Я пришел к тебе прямо от жупника и учителя. От пота взмок, пока на вашу гору взобрался, ведь конца-края нет ей, будто она ведет в царствие небесное из нашей плачевной юдоли. Твоего Ивицу господа снарядят лучше не надо, а вместо того чтоб у того большого господина учиться на слугу, он пойдет в университет как сын бедняка, а платить за его обучение будет тот самый господин, у которого твой надутый Юрич камердиром. Или как он там называется! — Старик вытер рукавом нос — И господин священник велел передать и тебе, и Ивице, и твоей хозяйке, чтоб завтра вы к нему в церковный дом пожаловали, там вы и обо всем остальном узнаете. А на будущее тебе урок — не будь Фомой неверующим, мой Йожица! Сын твой и заслуживает жить лучше, чем живем мы, что бьемся за тяжкий, политый крестьянским потом кусок хлеба. Да, он родился не для того, чтобы угаснуть здесь, среди нас, будто искра, упавшая с неба во мрак темного, беспредельного леса… Я сразу сказал это людям, еще когда разревелся, будто малое дитя, слушая его прекрасную проповедь на кладбище. Клянусь — святой Антон Падуанский мне свидетель, — я не рыдал так никогда в жизни! Ну а теперь, дорогие мои, бог с вами и вашими душами! Я свое дело сделал.

Старик ушел.

Вечером того дня отец сидел на траве. Я долго смотрел на звездное небо. Страх, смятение, дрожь охватили все мое существо. Я приник к мозолистой, корявой отцовской руке и стал целовать ее, орошая горючими слезами… Отец не мог не почувствовать моих слез, но горестно молчал, будто окаменев. А когда я пошел спать, меня подозвала мать, обняла обеими руками мою голову и горько зарыдала: — «Ох, неужто тебя отнимут у меня господа? Ивица мой!.. О, жестокие люди!..» И младшие братья с сестренкой бросились ко мне, цеплялись за рубашку и тащили к себе, будто отнимали у кого-то, не отдавали. Они и сами не понимали, почему так себя вели, но я видел, как дрожали их руки. Неужто и впрямь эти маленькие мудрецы принадлежали к тем блаженным, кто не ведает, что творит?

Отец, мать и я отправились в выходном платье к священнику. Был будний день, и соседи, работая в поле, отрывались от дела и с любопытством смотрели нам вслед. На холме Каноника все семейство пахало землю, а сам Каноник сеял озимые.

— Батя, смотри, смотри, — закричал Михо, стоявший возле мешка с зерном. Каноник распрямился, поднес руку ко лбу, все мотыги замерли.

— Бог в помощь! — громко крикнул отец с нашего холма.

— И тебе, Йожица! А куда это вы навострились, то ли на свадьбу, то ли в церковь? — отозвался сосед, поглядывая на своего Михо, который бормотал что-то невнятное, не поднимая глаз от мешка с семенами.

— Да вот… значит… к господину жупнику, — смущенно отвечал отец, разводя руками. — И сам не раскумекаю, что там за каша заварилась. Позвали вот нас из-за нашего парня, мы и…

— Так, значит, это правда, что господа хотят отобрать у тебя сына в писаря? Хм! Эх, Йожица, что за блажь тебе в голову пришла? Или ты не хозяин собственному детищу? Ведь барин за барина, мужик за мужика! Нет, милок, я бы не поддался на эти господские штучки. Набиваться в сваты к невесте с собаками, надо через плетень уметь прыгать. Они тебе парня испортят, будет ни мужик, ни баба, ни барин, ни крестьянин. Нам надо держаться плуга и мотыги. Помнишь, как лет двадцать назад сунули в какую-то монастырскую школу Югичева Францека? Так он был школяром-побирушкой, в семинарию подался, храни нас господи! А там стал бродягой-ведуном, про крест святой вовсе забыл. Однажды, говорят, принес сюда, в наши горы, дьявольскую Библию; взял да оживил каравай пшеничного хлеба. Хлеб, сказывают, скакал и плясал на столе, как пьяный солдат, и слова какие-то непонятные бормотал. Но и этого показалось колдуну мало, он призвал чертей, и они давай град в небе собирать, хотел он наслать его на мокричан, что с давних пор нас задирают да дразнят, будто деды наши на чердаках колодцы рыли и коров пасти волокли на колокольню. Но то ли дьявольская Библия его обманула, то ли понял он ее плохо, только весь град на наши горы обрушился. Старики наши погнали его с вилами и граблями, стульями забили чуть не до смерти. Больше никогда он в родной дом и не возвращался. Пошел в монахи, но и с ними разругался, святых на алтаре опрокинул, мертвецам носы пообрывал в гробницах, а настоятелю в лицо плюнул… Выгнали его церковными метлами из монастыря. Пошел в судебные писаря, векселя стал подделывать. Его арестовали и выгнали вон. Заделался картежником. Бродяжничал, подметал улицы, пилил дрова. Наконец, стал фальшивомонетчиком и конокрадом, пока снова не попался, власти и забросили его черт знает куда, в подводную тюрьму тридевятого царства, где самый крепкий человек не выдюжит больше года. Коли выдюжит, его упырям отдают, чтоб они высосали и выпили из него кровь, не выдюжит, его счастье… Так там и положено, в их владеньице. Не отдавайте парня, послушай меня, Йожица! Эй, Михо, дай-ка две-три горсти семян. Дай, сынок, ты-то туда не пойдешь, правда? Да я и не пустил бы тебя к ним, хоть бы сам епископ за тобой в наши горы заявился.

И коротыш Каноник снова начал сеять, не взглянув больше на моего отца, а семья его опять взялась за мотыги. Отец хотел что-то ответить, да и у меня слова вертелись на языке, но мы молча продолжили свой путь. Мать лишь глубоко вздохнула, утираясь передником. Ее вновь душили слезы…

Наконец показалась наша приходская церквушка. Мать трижды перекрестилась и преклонила колена, смиренно шепча и бия себя в грудь: «Слава тебе и хвала, Мария, матерь божья». Меня тоже охватило светлое набожное, святое чувство, и я последовал примеру матери. Мы были еще далеко от входа в церковь. Здесь в божий храм ходят разве что по большим праздникам, воскресенья не в счет. А крестьянин проникается безмерным чувством набожности и благоговения при одном виде своей церкви. Мы, дети, жившие в горах, лишь редко, когда дул ветер от церкви, слышали небесную мелодию колоколов, зато по воскресным дням мы обычно бегали к четвертому холму, поднимались на его вершину и смотрели на церковный шпиль. За церковью виден был старый деревянный двухэтажный дом со множеством больших, сияющих окон. Там жил священник. И здание это было исполнено для меня особого, таинственного очарования.