Анте Ковачич - В регистратуре

— Ивица! — кратко отвечал я.

— Ивица! Хорошее имя. А вы его отец? — она устремила полный милосердия взгляд на деревенские башмаки, а потом и на торбу моего отца.

— Так, по крайней мере, записано в церковной книге! — пожал плечами родитель.

— Ах, Ивица, теперь я тебе буду второй матерью, а Жорж — вторым отцом. И мы вместе станем молиться господу за нашего милостивого благодетеля. — Она погладила меня по волосам и лицу, причем ущипнула сначала за правое, а потом и за левое ухо, отчего по всему телу у меня пробежали странные мурашки, и оставила нас. Камердир трижды постучал себя указательным пальцем в висок, пояснив этой аллегорией душевное состояние мамзели.

Меценат о нас больше не спрашивал. Но Жорж по-родственному попотчевал нас в людской, чтобы мы осознали, что находимся в доме светлейшего.

Когда после обеда, следуя каждодневной привычке, его милость свалился в тяжелом сне, камердир повел нас в город. Впервые в жизни я испробовал какой-то горький и кислый напиток. Назывался он пивом. По вкусу оно мне напомнило рассол. Я не понимал, как это его можно так много пить. Отец опоражнивал кружки с такой же быстротой, как Юрич и учитель. У всех троих разгорелись глаза и щеки, а отец даже припомнил свои музыкантские шуточки.

Потом камердир повел нас в кафе. Прежде, чем мы вошли туда, Юрич, дымя папиросой, объяснил нам с отцом, что шапки там снимать не надо — там господин каждый, кто ни придет. Тогда и отец закурил папиросу. В кафе было как на богатой свадьбе. Кричат, шепчутся, поют, смеются, насвистывают. Мне все это напоминало вавилонское столпотворение, я не понимал языка, на котором объяснялись эти люди, да и они размахивали руками, пожимали плечами, кивали головами так, что, похоже, тоже не понимали друг друга.

Мы уселись за круглым столиком возле стены. Отец внимательно и почтительно ощупывал красный бархат, на котором сидел. Я видел, как дрожат у него руки, будто он опасается, что тонкая, нежная и мягкая ткань не выдержит его тяжести. Было заметно, что и напиток, рассол этот, и табачный дым, и вся эта обстановка господского веселья вскружили ему голову. «Я и не понимал, снится мне это или не снится. Будто попал я в прекраснейший храм и меня сажают в алтаре», — вспоминал позднее отец у себя дома…

К нам сразу же примчался, — точно ноги сами несли его, — низко кланяясь какой-то господин. Камердир что-то сказал ему не по-нашему, во всяком случае, мы с отцом не поняли. Господин повернулся, и мне показалось, что от нас улетела большая ласточка. И не успел я разобраться, что к чему, как он уже тащил нам полный поднос. Боже мой, что же это такое? И как красиво он все перед нами расставил. Я принялся изучать принесенное и думать, что не следует делать. Посмотрел на учителя и на Жоржа — они уже пьют. А, новое питье! Боясь как бы не отстать от учителя и камердира, я — была не была — схватил чашку с черной жидкостью — оказалось, это кофе — и залпом выпил. Слезы хлынули у меня из глаз. Что за обжигающая горечь? «Видно, так надо, — подумал я, — там пили холодное, как лед, горькое и кислое, здесь — горячее и горькое!» И я нашел в этом полную симметрию. Я схватил еще одну чашку и выпил ее содержимое. Пожалуй, это что-то знакомое. Да это молоко!.. Боже, чего только городские баре не уничтожают в своем желудке? Чтобы покончить со всем разом, я вылил из чашки водянистую жидкость в пустую, третью посудину и мигом выпил, благо питье было холодным. Вода? Бог знает, похоже, вода! Сахар я узнал сразу и просто-напросто сунул его в карман, он и потом пригодится. И тут вдруг мне вспомнился Каноник. Эх, увидел бы ты меня, сосед, сейчас, вот бы скривился!

Отец вел себя иначе. Как ни развезло его от выпитого, дошлый музыкант мигом разобрался в ситуации: «Как Жорж и учитель обойдутся с этими диковинами, так и я…» Он подметил, как они переставляют чашечки, что-то наливают, переливают. И, ничуть не смутившись, перелил воду в пустую посудину и выпил. «Вода, что ли? — повел он губами. — А, какая разница, сошло и ладно. Налил туда же молоко и его ухнул залпом. Это что-то другое. Пахнет молоком! М-м-м». Отец налил себе кофе, глотнул и его. Но он был горячий, обжег гортань и застрял в горле. Природа есть природа, против нее не попрешь. Родителя потянуло на чих, и он так чихнул, что забрызгал черным кофе и учителя, и Жоржа, и меня, и себя тоже.

— Ничего, ничего! — с натуги две крупные слезы выступили у него из глаз. — На свете всякое случается, да еще в такой-то сумятице, — сказал он, и хладнокровно вытащил из торбы лепешку, и стал вытирать ею следы неожиданной катастрофы. Я воспользовался моментом и сунул в карман его сахар.

Юрич аж посинел весь от досады, что отец такой недотепа и так его опозорил, однако ничего не сказал. Учитель только усмехнулся:

— Эх, Йожица, ну и музыку завел ты в большом городе.

Господа за соседними столиками прыснули от смеха. Отец лишь простодушно махнул рукой.

— Вы-то чего скалитесь, господа хорошие, такие истории у нас дома не редкость, так и пьем. Пустяк, ничего больше. За обык не стой, против обыка не спорь. На обык пришло, так и с рук сошло!..

И снова мы вернулись в людскую.

Солнце клонилось к западу, и я простился с отцом и своим бывшим учителем. Отцу хотелось еще раз повидаться со светлейшим, поблагодарить его и поручить меня его заботам, но Жорж не разрешил.

— Его милость не знают, что делает их левая рука, а что — правая, им сейчас хватает забот без твоих плачей и заклинаний. К тому же ты выпивши, трясешь торбой, будто обшарпанным басом. А его милость после сна всегда дурно расположены. Отправляйся-ка на свои холмы. Малому здесь будет лучше, чем дома.

Я вышел с учителем и отцом на улицу. Оба меня обняли.

— Будь нашей гордостью и славой, Ивица, и всей нашей округи! — погладил меня по голове учитель.

— Слушай, сынок! Живот крепче, на сердце легче! Будешь жив, будешь сыт! Молись богу и веди себя хорошо. А я скоро опять приеду проведать тебя, а может, и мать захвачу. С богом, сын мой Ивица! — Глаза у отца заблестели, но он решительно затряс головой, будто хотел сказать: «Ничего, ничего!»

Долго я, не сходя с места, смотрел им вслед, пока они не завернули за угол. И отец трижды оглянулся.

Я возвратился в людскую. Камердира не было, я прижал ладони к горящим щекам и горько зарыдал. Один в чужом мире, среди чужих людей, вдали от отца и матери, от братьев и сестер!.. Мне вспомнились сладкие часы, когда мы, дети, уже в густых сумерках приникали к голой земле, не услышим ли шаги отца, который должен был откуда-то вернуться. Вспомнилось, как мы летели с холма, будто птенцы, выпорхнувшие из гнезда, заметив внизу нашу добрую матушку, когда она возвращалась с храмового праздника с белым хлебом и сладкими крендельками. Как все внезапно переменилось! Как далеко они от меня: отец, мать, мои братья и сестры!..