Анте Ковачич - В регистратуре

— Чего тут хорошего, когда надо полюбить кошку или суку, чтоб к тебе снизошли любовь и привязанность хозяев! — мудрствовал камердир заплетающимся языком, на ветряную мельницу его красноречия ветер дул все слабее и слабей.

— А я-то, я! — Петар откинул голову к стене. — Что было, то быльем поросло. Теперь я, аки в монастыре, служу у набожного хозяина, и надо притворяться, быть набожным, как монахиня. Но чего не сделаешь за хорошее жалованье? Правда, обязанности мои приятней, чем кормить кошек и собак. Обязанности? Да по сути у меня их и нет. У нас с хозяином все пополам. Это меня у него и удерживает. Иначе разве вынесешь такую скучищу. Ну, а как сорвусь с цепи, тут уж меня не поймать, словно коня, когда разнуздаешь его и выпустишь на свободу… Эх, когда-то была у меня другая жизнь. Жив буду — не забуду! Рассказать?

— Да знаем мы об этих прелестях, — отмахнулся Жорж и потянулся за вином, будто говоря: «Не надо. Лучше уж выпить и закусить всласть».

— Расскажи! Расскажи! Послушаем! — потребовали остальные, особенно женщины.

— Четыре года назад, — Петар подпер голову руками, облокотись на стол, — служил я в городе Ц. Был я тогда покрупнее, чем сейчас, не ущипнешь, впору лопнуть. Хозяин мой, плешивый человечек, вечно брюзжали стонал, хотя жил на капитал, ни о чем не заботясь. Целое утро он расхаживал, попыхивая пахитосками, а после обеда до самого вечера околачивался в кафе.

За полгода до того, как я поступил к нему на службу, он женился на очень богатой дочке одного помещика из Краньской [48] Краньска — область нынешней Словении. . Когда я нанимался, хозяйка моя где-то путешествовала, нечто вроде… В общем, прослужил я почти месяц, а хозяйки своей еще не видел.

— Сегодня приезжает госпожа! — прокашлял мой хозяин и, глубоко вздохнув, добавил: — Смотри, будь молодцом! Ей, скажу тебе, ни один слуга еще не пришелся по вкусу. Каждую неделю подавай нового. Мне это надоело. Ты молодой, быстрый, может, и понравишься. Старайся. Я тобой доволен, но я был доволен и твоими предшественниками, а она их выгоняла через неделю, всех до одного. Держись, ты молодой. Она не терпит ни старых слуг, ни старых служанок, ни старых собак.

Приехала госпожа под вечер. Шорох женского платья, запах необыкновенной свежести и молодости наполнили и оживили дом. Поначалу я заметил только, как на лестнице лысая головка моего хозяина то и дело склоняется к ее рукам, за ней шла стройная девушка, лица ее в темноте я не разглядел. Это была ее горничная.

— Новый слуга, мой ангел! — проворковал человечек, и я, сын судебного служителя, знающий свое дело, поспешил к ее ручке. Ах, божественная женщина! Такой я никогда в жизни не видел и не увижу. Она скользнула по мне взглядом, чуть больше задержавшись на моей груди и лице, глаза наши встретились, я героически вытерпел блеск ее глаз, и она, несколько удивленная, удовлетворенно кивнула мужу. За ужином я прислуживал, — улыбаясь своим мыслям, Петар провел рукой по лбу и волосам, — и часто чувствовал на себе страстные взгляды хозяйки. И в тот вечер я, как всегда, раздевал хозяина в его комнате, он уже спал на ходу. Хозяин запер за мной дверь, я еще слышал, как он рухнул на кровать, бормоча нечто невразумительное. Госпожа несколько раз призывала меня к себе: сделай то, сделай это, хотя все это входило в обязанности горничной. Но вот горничная удалилась, и я снова ей понадобился. — Петар принялся разукрашивать, не жалея слов, свою мнимую любовь. Камердир, временами прислушиваясь к его рассказу, покачивал головой, словно не веря всей этой истории. Елена растерянно покусывала маленькие пухлые губки, ноздри ее злобно подрагивали…

Долго ли продолжались эти посиделки, я не знаю. Меня в конце концов сморил тяжелый сон, прерываемый какими-то смутными видениями…

Жил я в людской вместе со своим родственником Юричем. Благодетель никогда мной не интересовался. Я стал посещать занятия, но и сам не понимал, хороший я ученик или нет. Учителя были со мной грубы и холодны, хотя новые товарищи относились ко мне хорошо. Камердир, единственный мои воспитатель, не следил за тем, что я учу и как. Я должен был выполнять обязанности по дому — или вместо него, или же помогать ему. Наводил глянец на башмаки, убирал людскую, мыл посуду, чистил одежду, носил воду. Кроме того, я должен был прислуживать камердиру по утрам, я приводил в порядок его обувь, помогал ему бриться, стелил постель, расчесывал и помадил ему голову, получая при этом такие оплеухи, что в мозгах звон стоял. Часто я не успевал в школу, много раз опаздывал. Тщетно сетовал я на это родственнику.

— Еще что! Подумаешь! Ученых людей и больших господ и без того хватает, а надежных и честных слуг мало! — отвечал он. Как и в день приезда в город, так и потом спал я на твердой лавке. По воскресеньям собиралась разнузданная компания мужчин и женщин, как и в первую ночь, и мне приходилось слушать самые бесстыдные разговоры и видеть откровенно грешную, извращенную любовь.

Зачастую в людской ночевали крестьяне, приходившие обрабатывать земли светлейшего под городом. Не понимаю, зачем приводил их сюда тщеславный камердир, может, чтоб и им показать, кто он и что. Грубым и разнузданным шуткам не было конца. А мой благородный родственник лишь довольно скалился:

— Ну-ка, Дармоед, давай ущипни ее, не бойся девок! Нет, я был хват парень, когда в твой возраст вошел.

Бабы и мужики разваливались на полу. Прокисший, горьковатый запах пропитавшейся потом одежды, дыхание многих людей, махорка, которую курили мужики, — все это стояло в воздухе людской — хоть топор вешай, и я засыпал на своем твердом ложе почти в беспамятстве. Камердир к тому же наполнял мужицкие баклажки мешаниной вина, уксуса и воды, гости угощались в темноте, передавая баклажки друг другу и славя щедрого камердира, он сходил к ним со своей кровати, пил с ними из баклаги и затевал грубые шутки, пока и сам не засыпал в общей свалке на полу.

Наш светлейший благодетель был холостяк. Брак он презирал, возможно, из-за двусмысленности собственного происхождения. Его фиктивный отец, от которого он получил только имя, служил управляющим в имении вельможи Т. Первая жена управляющего, которую он мучил за то, что она не может родить ему ребенка, умерла. Это была тщедушная, набожная и работящая женщина. Мужу она всегда отвечала, что он-де сам виноват в том, что она не в состоянии обрадовать его ребенком. Она тихо переселилась в мир иной, простив своему супругу все обиды и наговоры. Управляющий был счастлив, будто груз со спины сбросил. О новом браке он подумывал еще при жизни покойной. Прошло немного времени, и управляющий обставил свою квартиру новой, богатой мебелью. Вторая его жена оказалась полной противоположностью первой. Та — хилая, эта — крепкая, пышная, могучая брюнетка, из тех, о которых говорят, что под их шагами земля трясется, а дом с угла на угол переваливается. Та — набожная, работящая, эта — ленивая, как вода стоячая, зато какие круглые плечи, какая дивная грудь, как ярко горят щеки и глаза! Управляющий нашел ее в дальних краях, чужих странах, и не стал особенно интересоваться ее прошлым и ее происхождением, узнал лишь, что она недавно овдовела. Обосновавшись в тихом спокойном доме управляющего, она быстро распространила свои чары на все поместье. Первым пал к ее ногам супруг. Управляющий так был оглушен и ослеплен ее красотой, что из злого строптивца превратился в ягненка, в подбашмачника собственной жены, его единственной в жизни заботой стало безотказно потакать капризам и малейшим желаниям своей прекрасной госпожи. А капризов и прихотей у нее было множество. Она тут же перезнакомилась со всеми в имении и в его окрестностях и всюду расставила свои любовные силки. Не было вокруг ни одного молодого мужчины, женатого или неженатого, кого бы она не покорила и не приковала к себе роскошными оковами страсти и вожделения. Она так искусно и хитро все устраивала, что ее очарованный супруг не замечал никаких темных пятен на сияющем горизонте своего нового брака. А жертвы ее любовных сетей постоянно пребывали в непостижимо сладостном страхе перед таинственным трепетом ее могучих объятий…