Анте Ковачич - В регистратуре

— Зажжем свет, милый, я хочу видеть твое храброе лицо. Молния так ненадолго освещает его, а мне почему-то ужасно страшно, — шепнула женщина, сердце ее забилось быстрее, все тело пронзила дрожь. И она выскользнула из объятий вельможи, чтобы зажечь свет.

— Верно! — радостно воскликнул вельможа сдавленным голосом, пытаясь сбросить с себя наваждение, черным кошмаром сжавшее душу. — Верно! Пусть будет свет, сегодня я вдоволь хочу налюбоваться своей сладкой супругой, принесшей мне счастливое известие о плоде нашей любви.

Полуобнаженная красавица высоко подняла свои округлые, розоватые руки. Ее черные волосы рассыпались по дивным плечам и прикрыли наготу шеи и спины, огромные черные глаза на побледневшем лице горели все ярче и все сильнее впивались в вельможу. С детским простодушием и наивностью Амалия сбросила последние одежды…

— Святая ты моя грешница! Грешная ты моя святая! Любовь моя, Амалия! Верь, ты все для меня на этом свете, — шептал вельможа, снова обнимая Далилу, предавшую Самсона — своего управляющего, — и с безумной страстью целуя ее плечи, глаза, грудь…

— Супруг мой, старенький мой! — опустилась на колени жена управляющего перед своим Самсоном, углубившимся в длинные и запутанные счета. — Вернулся ты из поездки и даже не спросишь: «Как поживаешь, моя добрая и верная женушка? Нет ли у тебя на сердце горестей? Нет ли на душе печалей?» Ах, муженек, муженек, много ж ты ездишь, совсем забыл свою Амалию, — ворковала коварная женщина, целуя грубую левую руку управляющего, а тем временем в уголках рта у нее гнездилась злобная и хитрая усмешка. Рука мужа отдавала потом и каким-то резким запахом, как у крестьян, отдыхающих после утомительной работы в поле. Казалось, она сравнивала эту ручищу с гладкой, красивой, мягкой и ухоженной рукой вельможи.

— Ну, что ты, что ты, дитя мое, что моя милая? — управляющий отложил счета и без обычной своей суровости взглянул на жену. — Что означает твоя непривычная нежность? Как истолковать грустный смысл твоих слов?

— Расправь нахмуренный лоб, муженек! Давнее твое желание, затаенная… мечта твоя, из-за которой ты уже роптал на небо и землю…

Далила искусно потупила очи и запнулась.

— Договаривай же скорей, дитя мое! Я не в силах тебя понять! — заволновался управляющий.

— Не думаешь ли ты, что я порадую тебя столь светлой и радостной вестью в награду за твою сдержанность? Нет, ни за что, мой дорогой! — Женушка нагло прищурилась и покачала головой, небрежно пожав плечами; на губах ее вновь задрожала ироническая, презрительная усмешка. — Ни за что! — взмахнула она рукой. — Видали, каков? Он еще и не догадывается! — заторопилась она после паузы. — Что должен человек сделать, чтобы попасть в царствие небесное? — рассмеялась она дерзко и громко, нагибаясь и подставляя ему для супружеского поцелуя свои щеки. — Ну, так вот что! — вскочила на ноги наглая женщина и зашептала своему мужу на ухо.

На грубом лице растерявшегося от счастья управляющего сначала проступил густой румянец, затем стали подрагивать ноздри и губы, глаза расширились, залились теплой и мутноватой влагой и заморгали так, будто он долго смотрел на солнце. Земля под ногами пошла ходуном, в глазах засияли тысячи искорок. Он распростер руки, одной обнял жену за шею, другой за талию и хрипло, грубо, глупо, блаженно и радостно заорал что есть мочи:

— Жена моя дорогая, свет мой, Амалия! Значит, случилось!

В эту минуту в дверях появился вельможа.

— Простите, не предполагал, что неожиданно вторгнусь в милую и интимную семейную сцену! Простите! — вежливо сказал он и повернулся, чтобы уйти.

— Ваша милость! Весь в вашем распоряжении, верный, покорнейший слуга вашей милости. Ничего, ничего! — залепетал управляющий. — К чему скрывать: ваша милость, будьте ж и впредь расположены к нам и добры, соблаговолите узнать о счастье ничтожнейшего раба своего. Я был бедняком и всегда бедняком останусь, но сегодня!.. Сегодня… Сегодня, ваша милость… ни с кем на свете, даже и с вами я не поменяюсь. Вот — милое, чудесное создание, вторая моя жена, моя Амалия! Да, были здесь черные-пречерные времена. У меня была жена, прилежная, хилая, несчастная и болезненная. Все было, но того, что должно быть в браке, не было. Что делают с хилой веткой, которая сохнет, не принося плода! Ее срубают и бросают в огонь. Господь не позабыл великого своего изречения. Провидение срубило неплодоносящее дерево, прахом была, в прах обратилась. Отлегло у меня на душе, я много искал и обрел. Ваша милость, извольте благословить, Амалия известила меня, что исполнился сон моей жизни. Под сердцем она носит плод нашего сладостного союза. Вот она, милая тайна нашей семейной жизни. Ваша милость, не гневайтесь на вашего покорнейшего слугу за то, что исповедался вам. Отныне в сто раз вернее и преданнее будет он служить своему господину, отныне лишь начинает он жить подлинной жизнью мужа и человека!

Вельможа нахмурился от столь восторженных излияний своего служащего. Амалия ухватилась за стул, ее нежное, прекрасное лицо подрагивало, будто в глубине души шевельнулось нечто живое, горькое и немилосердное… может, раскаяние? Так в древности тиранам, пирующим в кругу разряженных друзей, подлые и низкие души плетут лавровые венки за доброту и великодушие, благородство и мягкость… а в глубоких и мрачных подземельях звенят и гремят тяжкие оковы умирающих мучеников.

Вельможа исподлобья взглянул на свою прекрасную любовницу, но ее мечтательные глаза витали в беспредельных просторах неожиданной печали, уныния, пустоты и неопределенности.

Пробормотав нечто, чего и сам он не понял, вельможа рванул на себя дверь и вылетел вон.

— Не знает он нашей жизни. Не понял меня! Бедный мой господин, зачем тебе твои огромные владения? К чему тебе весь этот громадный мир, по которому ты скитался? Что для тебя жизнь, если ты не способен понять моего счастья, верно, жена?

И управляющий вновь обнял свою Далилу. Она была нема, будто камень, и холодна, как земля.

— Верно! Ты встревожена, задумчива! Начались муки и страдания. Еще бы! Кто проникнет в глубокие, то мрачные, то светлые мысли молодой матери? — пела помолодевшая душа управляющего, воспарив, будто птица, которой подрезали крылья, над стоячими водами сего убогого мира. Руки ее тянутся к звездам, она не замечает, что бредет по пояс в грязи человеческого коварства и лжи…

Однажды множество крестьян трудилось на полях, принадлежавших вельможе. Когда жаркое июньское солнце поднялось в зенит, работу прервали, и крестьяне кучками расселись отдохнуть и подкрепить пищей усталое тело… Управляющий тоже был здесь… Вдруг всех обуял ужас, мужики вскочили, бросили обед и кинулись бежать как безумные. Отчаянно завизжали женщины. Арабский конь вельможи, чем-то напуганный и взбесившийся, несся прямо к омуту, возле которого стояла мельница, пользовавшаяся дурной славой. На дне глубокого провала протекал ручей, крутивший в половодье захудалое, наполовину истертое колесо жалкой мельницы. Вельможа изо всех сил осаживал напуганное, взбесившееся животное, но конь летел прямо к провалу, еще мгновение — и конь, и всадник рухнут вниз… Но в то же мгновенье управляющий на самом краю обрыва схватил коня за ноздри. Схватка продолжалась так недолго, что ее едва ли кто и заметил. Чуть управляющий приостановил лошадь, вельможа выскочил из седла, отчаянно и крепко уцепился за куст боярышника, росший на обрыве. Взбесившийся скакун толкнул грудью управляющего, и оба полетели в бездну. Страшный вопль огласил окрестности — и все смолкло.