Анте Ковачич - В регистратуре

— Папа, что с тобой? — меня охватил детский страх, я обняла его и зарыдала; страшная непонятная боль сжала мне сердце.

— Лаурица! Одна-одинешенька останешься ты на свете, что с тобой будет… сироткой моей? — вздыхал отец, все сильнее прижимая меня к груди.

Я ничего не могла понять и лишь проговорила сквозь слезы:

— Почему, папа, я останусь одна? Ты снова уезжаешь, но ведь ты всегда возвращаешься!

Он замолк, устремив взгляд мимо меня. Через несколько дней я услышала, как в соседней комнате отец разговаривал с Иванной.

Отец:

— Старушка моя, дела мои идут превосходно. Девочке я создал такое состояние, что она сможет жить, не думая о куске хлеба. Ей не придется искать чьей-либо милости, обивать пороги у чужих людей. И вас я хорошо обеспечу! Останетесь ли вы, пока живы, с моей дочерью, будете ли беречь ее как зеницу ока, воспитывать ее и растить, как делали это до сих пор? Будете ли навсегда для нее второй матерью?

Старушка:

— Ну что это, ей-богу, добрый господин, у нас сегодня за разговоры? Вы мужчина сильный и крепкий как дуб, на сто лет меня переживете, а говорите сейчас, господь вас храни, будто на смертном одре исповедуетесь…

Отец:

— Не стоит препираться, дорогая Иванна, я чувствую: ударит гром, и этот ваш дуб разлетится в щепки! Чувствую. Даже знаю. Болезнь сердца такова, что ко всему следует быть готовым. Добрая моя старушка, мне очень плохо! Бывает, и не слышу и не вижу, дыхание спирает… Но это ладно! Вы не ответили на мои вопросы. Так как же?

Старушка:

— Какого ответа вы ждете? Вы и так хорошо знаете, что девочка приросла к моему сердцу, будто я сама ее родила. Но да хранит вас господь от черных мыслей. Вам бы отдохнуть, мой господин, и все пройдет.

Отец:

— О, я отдохну! Мне это удастся, меня ждет вечный отдых.

Старушку напугал и расстроил этот разговор. Загадочный, непонятный разговор глубоко врезался и в мою память. Необъяснимая боль, дурные предчувствия когтями раздирали мне душу. Я стала печальной, задумчивой и молчаливой.

Однако вскоре все переменилось. Отец стал часто приезжать домой злой, раздраженный. Вздыхая, он что-то высчитывал и хватался за голову. Отшвыривал все счета, будто змея его укусила, бросался ко мне, брал меня на руки и целовал… Акционерное общество и фабрика, где совладельцем был мой отец, обанкротились. Мы оказались в тяжелой беде. В дом зачастили судебные исполнители, какие-то помятые, неприятные люди разгуливали по комнатам. Я видела, как они двигают мебель, ощупывают ее, оглядывают. Покачивают головами и о чем-то таинственно перешептываются. Начались торги. Отец, измученный и убитый, взял меня за руку:

— Пойдем, дитя мое! Мы тут больше не хозяева, все это теперь не наше!

Люди отворачивались от нас, когда мы покидали свой дом. Женщины толпились вокруг, глядя на меня полными слез глазами.

Шли мы долго. Отец порой вытирал со лба пот, но за всю дорогу не промолвил ни слова. Наконец мы попали на глухую, грязную улицу, застроенную жалкими домишками. Множество детей, босых, голодраных, чумазых, уродливых и хилых возились на ней. Заметив меня и отца, они бросили свои забавы и начали кричать:

— Глядите, какое красивое на ней платье! Прямо сияет. Мне отец тоже обещал, что на пасху меня помоют и оденут в новое платье и возьмут с собой на мессу, — громко рассуждала какая-то девочка, сопровождавшая нас с целой ватагой детей.

Мы вошли в один убогий домишко, поднялись по узким, прогнившим ступеням. Отец отворил некрашеную, дощатую дверь, и я увидела свою воспитательницу Иванну.

— Уж как вышло, сударь, не обессудьте!

— Как вышло, — вздохнул с печальной усмешкой отец. — О, моя старушка!

Иванна отвернулась к окошку, вытирая передником слезы.

Старенькое кресло, которое в прежнем нашем доме выбросили на чердак, простой стол, два стула, жалкая кровать — вот и вся обстановка, что находилась в пропахшей дымом и сыростью комнате. Потолок был так низок, что отцу пришлось пригнуть голову, когда мы вошли вовнутрь. Окошко, величиной с кулак, странно поблескивало в лучах жаркого, летнего солнца: лучи будто упирались, не желая заходить в эту чердачную яму.

— Сударь, как вы знаете, я уезжаю далеко отсюда, к родственникам. Прощайте, сударь!

Отец, облокотившись на убогий стол, ничего не отвечал.

— Лаурица! Лаурица! — запричитала старуха, дрожащими руками притягивая меня к своему лицу.

— Иванна, бабушка моя! — отчаянно зарыдала я, чувствуя, что сейчас произойдет нечто непоправимое и роковое и старушка оставит меня.

Я изо всех сил цеплялась за Иванну, но она крепко стиснула мне руки, передала меня отцу и выскочила из нашего нового пристанища.

Когда же я увидела, что по побледневшему лицу отца льются слезы, я прижалась к его руке и тоже горько заплакала. Отец отнес меня на постель и сел рядом:

— Доченька, о чем ты плачешь? Успокойся! — он прижался лицом к моим волосам.

— Ах, папа, ты ведь тоже плачешь…

— Ничего, ничего! — отирал он и мои, и свои слезы. — Успокойся, дитя мое. Бог добр и велик!

Усталость сморила меня, и я сладко уснула на руках отца. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я проснулась. С ужасом я обнаружила, что в комнате никого нет.

— Отец! Отец! — закричала я перепуганно, но мне никто не ответил. Я выскочила наружу и по жалкой лесенке спустилась вниз. Внизу в широко распахнутую дверь я увидела большую, нескладную, закопченную комнату. Робко заглянув в нее, я крикнула снова:

— Отец! Отец! — И сразу заметила в углу крепкую босую бабу, торопливо подносящую ко рту кружку, будто, услышав мой голос, ей пришлось поспешить допить ее.

— Ну-ка, милая! — утерла она левым рукавом рот и тяжелой поступью направилась ко мне. — Все в порядке. Папа скоро придет! Он попросил меня присмотреть за тобой. Я хозяйка этого дома. Не бойся, касаточка моя, ну что ты дрожишь? — она погладила шершавой рукой мои волосы. — Успокойся! Я тебя на улицу свожу. Там и мой маленький сынок, Ферконя! — Женщина взяла меня за руку и вывела на улицу.

— Ферконя! Ферконя! Куда ты, разбойник, опять запропастился?

Из ватаги детей, делавших из пыли бомбочки, а затем швырявших их в испачканные стены домика с криком: «Бах-бах-бах», что, видно, означало стрельбу, отделился мальчишка, такой грязный и замызганный, что на лице выделялся один лишь большой глаз, как горящий уголек средь пепла.

— Чего тебе, мама? Ну? Говори скорей, они же побросают мои гранаты. Подожди, я сейчас. Не берите мои гранаты, жулики! Не так уж мне легко их постро… — Мальчишка опять убежал к своему богатству и начал бешено швырять пригоршнями пыль, как, впрочем, и все остальные. Пыль на улице поднялась столбом, и в облаке ее веселая детвора кружилась и каталась, как один клубок.