Анте Ковачич - В регистратуре

— Вот чертов сын! — ехидно засмеялся отец, а я заревела во весь голос.

— Ну погоди, погоди! Если малость и досталось тебе, здоровей будешь! От этого не подыхают! Бары и так слишком бледненькие, — поднялся он со стула и направился ко мне, чтобы приласкать меня и утешить, но внезапно насупился. — А откуда на тебе пуговицы с моего зимнего кафтана? Ну-ка, не верещи, отвечай! Так! Хороших же жильцов, чердачников к тому же, мы заполучили, едва явились, уже и воруют… Отвечай!

Я испугалась грозного крика и, плача, бросилась к женщине, инстинктивно надеясь на ее защиту.

— Подожди, старый, не так дело было. Отправила я ее с Ферконей поиграть на улицу. На платье ее были светленькие — серебряные пли золотые пуговицы, вот одна из них на вороте еще сохранилась. А Кривоглазик, — ты ж его знаешь, весь в тебя пошел, — отгрыз у девчонки пять пуговиц с платья и проиграл их. Чтоб не было шума — девчонка из-за своих пуговиц ревела, как оглашенная, одежда вся расстегнулась, я и пришила ей несколько пуговиц с твоего кафтана. Они великоваты для нее, зато крепкие.

— Ах ты, падаль! — Хозяин отвернулся от меня и заорал на нежную мамочку Феркони так, что затрясся весь дом. — Пьяная харя! — продолжал он. — Опять нажралась винища или ракии. Дьявол тебе мозги выел, что ты пуговицы мои отдала этой соплячке? Я свои пуговицы ни у кого не крал. О чем ты думаешь, корова, о чем? Тебя спрашиваю.

Любвеобильная мамочка отнюдь не проявила ни кротости, ни мягкости. На брань супруга она отвечала страшным криком и руганью, грозила и кулаки пустить в ход.

— Или я ничего в доме не значу, людоед безмозглый! В могилу хочешь меня свести! Если я и пила, так свое пила. И кружку тоже сама покупала!

Ферконя, слушая ругань и препирательство, довольно скреб ногтями стену и находящуюся рядом печь. Его явно забавляла и веселила эта боевая идиллия.

— Я тебя! Я тебя! — грозил кулаками ревностный отец семейства, снова хватаясь за ржавый нож.

— Что? Что? — вспыхнула, мамочка и прижала меня к себе.

— Отрежу свои пуговицы, пьянчуга!

— Ты что, не уразумел, что у девчонки их взял и проиграл Кривоглазик, твой сыночек миленький, чтоб тебе змеи глаза выели. Не уразумел, бродяга несчастный?

— А мне что за дело? Раз взял, значит, надо было, я в его дела не лезу. Я свое получить хочу, — он потянулся ко мне, но мать Феркони схватила меня на руки и отнесла на чердак, в нашу убогую комнатушку.

— Вот, сиди здесь и ничего не бойся! Что дрожишь-то так, сношенька моя? Никто у тебя пуговки не отрежет. Глупая шутка и больше ничего. А сейчас — жди спокойно своего папу.

Она оставила меня одну, крепко хлопнула за собой дверью. Я устроилась на голом полу у кровати и в слезах уснула. Во сне я вместе с отцом путешествовала куда-то далеко-далеко. Мы летели, высоко поднявшись над горами и долинами. Мне казалось, что крылья вознесли меня в такие просторы, где и воздуха нет, где дыхание перехватывало, я испуганно вскрикнула, отец крепко прижал меня к себе, и мы снова спустились в зеленую равнину без конца и края. Вдруг из травы выскочил одноглазый Ферконя и стал щупать мои золотые и серебряные пуговки. Я крепко прильнула к отцу, но он вдруг обернулся мрачным хозяином, заоравшим: «Прав Ферконя! Это мой сын, он прав». Грозный хозяин со свистом взмахнул над головой у меня ножом, я стала звать отца, но тут внезапно появился прекрасный юноша Дамьян. О, это был не просто юноша. Это был всем витязям витязь! Во сне мы были совсем взрослые. Как только Ферконя и тот, другой, заметили Дамьяна, они со всех ног бросились бежать и превратились в вурдалаков, волоча длинные, широкие хвосты по земле. Дамьян подскочил, отсек отвратительные хвосты, но те все росли и росли, обвиваясь вокруг нас. Дамьян подхватил меня, — а он сейчас был совсем, как мой отец, — и мы вновь поднялись над землей и устремились в вышину. Но два вурдалака, Ферконя и его отец, тоже росли ввысь, да так быстро, что мы кружились возле их голов, как ночные бабочки у горящей свечи. Ферконя ловил меня и хватал своими ручищами: «Не уйдешь от меня, не уйдешь, девчонка! Зря так высоко забралась, все равно не уйдешь!»

Я закричала и проснулась. На столе горела свеча, за столом, подперев голову руками, сидел отец.

— Папа, папа! — закричала я.

— Хорошо поспала, Лаурица? — Отец встал из-за стола и подошел ко мне. — Проголодалась, дитя мое? Протри глазки, мы с тобой сейчас поужинаем, ты ведь наверняка проголодалась, сиротка моя! — И он с отцовской нежностью снял меня с кровати. — Только не укладывайся больше, деточка, на этом жалком полу. Я нашел тебя у кровати, уложил на постель, ты даже ничего и не почувствовала.

Отец выложил на стол сладости и другие упоительно пахнущие вкусные вещи, расспрашивал меня, как я жила, пока его не было. Со слезами на глазах я ему обо всем рассказала. Он нахмурился, оставил меня у накрытого стола и помчался вниз, к хозяевам дома. Что там происходило, не знаю, голоса отца я не слышала, наверх доносились лишь сердитые крики и брань родителей Феркони:

— Мы в своем доме хозяева! И никому не позволим нам указывать. Не нравится, держать не будем. Двери открыты, скатертью дорога, идите куда хотите. Мы люди грубые, ну и что ж, такими нас господь сотворил! Зато мы сами себе хозяева, и дом наш. Где это слыхано, чтоб владельцы домов жильцам своим подчинялись, да к тому же чердачникам? Видать, и сам не как сыр в масле катаешься, раз на чердаке поселился! — кричал отец Феркони вслед моему отцу, поднимающемуся по лестнице в нашу каморку.

Отец пришел бледный и измученный, губы его тряслись. Он обнял меня и произнес тихим, дрожащим голосом:

— Лаурица, завтра мы отсюда уедем. Как я оказался среди таких ужасных бессердечных людей, среди таких отбросов общества?

— Почему это мы отбросы? Как можете вы так говорить? Отбросы — это то, что ветром нанесет и разбросает по двору, так что и не знаешь, откуда что взялось. Смотрите у меня, — услышали мы голос матери Феркони возле нашей двери. Она поднялась вслед за отцом и подслушивала наш разговор.

Отец, вспыхнув, вскочил на ноги, но я повисла на нем и не пускала его. Он утих, понурился и бессильно опустился на стул, взяв меня на колени. Временами он глубоко вздыхал, мы долго молчали.

Не помню, как я уснула, но, когда я очнулась, уже наступило утро. День выдался хмурый и печальный, дождь за окном лил как из ведра. Я взглянула на отца и коснулась его руки, чтобы поцеловать ее. Рука была холодной как лед и окоченелой. Мурашки пробежали по моему телу: ужасное предчувствие пронзило меня.

— Отец! — крикнула я и дернула его холодную, окостеневшую руку. Бледное лицо его вздрогнуло, но он не промолвил ни слова и не проснулся. Я потянулась к нему, обняла его за шею и, целуя, громко звала: