Анте Ковачич - В регистратуре

— Отец, дорогой отец, проснись, почему ты так крепко спишь? Ты же никогда так крепко не спал. Отец! Отец! — Но и лицо оказалось столь же холодным и окоченевшим, как рука. Я ринулась к двери, сползла по узкой лестнице вниз. Ноги подгибались, сердце колотилось в груди, в глазах все кружилось. Я сунулась в комнату хозяйки.

— Сударыня, сударыня, мамочка сударыня!

Тут я увидела Ферконю — он спал развалясь на лавке.

— Ну что? Что еще? — хмуро отозвалась его мать.

— Смилуйтесь, сударыня, смилуйтесь! Папа, мой папа, он никак не проснется!

— Ха-ха-ха! — загрохотала женщина. — Какое мне дело до твоего папы? Подумаешь, никак не проснется? Ступай, ступай себе на чердак и буди своего папочку, сколько тебе влезет. Вчера он отдал тебя на мое попечение, а сегодня, видно, в суд потащит за то, что ты потеряла пару пуговиц со своего барского платья. Ступай, ступай. Буди его сама, не верещи здесь, не то разбудишь моего уставшего сыночка. Ступай!

— Ох, смилуйтесь, сударыня мамочка, смилуйтесь! Мне страшно возвращаться обратно. Я уже будила папу, но он меня не слышит… Холодный как лед и не слышит…

— Ступай, ступай! — повторила она жестоко и вышла из комнаты.

Я огляделась, в мыслях моих мелькнула надежда. Подбежав к Ферконе, я растормошила его:

— Ферконя! Ферконя! Проснись, вставай!

Он приоткрыл единственный глаз и вскочил на ноги:

— Что такое? Что тебе надо, девчонка? Ты из-за вчерашнего? Зачем разбудила?

— Слушай, пойдем со мной, пойдем разбудим папу. Мне так страшно, я вся дрожу… Пойдем!

— Разбудим папу? Какого папу? — лениво зевнул Ферконя, тараща единственный глаз.

— Моего папу, Ферконя, послушай, пожалей меня!

— Твоего папу? Гм, странно. А какое мне дело до твоего папы? Зачем мне его будить? Пусть спит, сам проснется.

— Пойдем, пойдем со мной! — Я потянула его за руки. — Я тебе дам столько золотых и серебряных пуговок, сколько захочешь, только папу разбуди!

— Правда?

— Правда, Ферконя, быстрей!

Мы поднялись уже на чердак, как раздался голос его матери:

— Куда это вы собрались? Ты куда его тащишь? Говорила я тебе, чтоб ты не орала, не будила сынка. Не ходи никуда, Ферконя, ее отец еще отдубасит тебя за пуговицы, что ты отгрыз у нее с платья.

— Нет, мама, я схожу! Она сама даст мне блестящих пуговиц, как только мы разбудим ее отца.

Мы вошли в комнату. Отец, как и прежде, лежал, откинувшись навзничь, я опять стала тянуть и теребить его холодную руку:

— Вставай, папа, вставай, просыпайся!

Он не шелохнулся.

— Ферконя, иди сюда, давай вместе.

Мы изо всех сил потащили его за руку, дергали его до тех пор, пока он не свалился с кровати на пол — лицом вниз. Но так и не проснулся!

— Бежим отсюда, бежим! — вскричал вдруг перепугавшийся Ферконя и бросился к двери, за ним и я. И вновь меня охватили ужас и мрачные предчувствия.

— Мама! — кинулся Ферконя к матери. — Тот человек, на чердаке, холодный как лед, он, наверно, умер. Сходи посмотри сама.

— Умер… умер. — Я припала к коленям чужой матери и заплакала, зарыдала от этого грозного, страшною слова, хотя и не понимала тогда, в чем состоит его доподлинный смысл… — Умер! Сжальтесь, сударыня мамочка, помогите!

— Что это вы за вздор несете, дети? — удивилась, несколько смягчившись, она и обтерла руки и губы, прежде чем отправиться в нашу каморку на чердаке. Я и Ферконя испуганно двинулись за ней.

— И правда, несчастное мое дитя, папу твоего больше никто не разбудит. Он мертв, — глухим голосом проговорила женщина, и слезы выступили у нее на глазах. Я бросилась отцу на грудь, обнимая и целуя похолодевшее, мертвое лицо:

— Папа, папочка, проснись!

Мать Феркони взяла меня за руку и вывела из комнаты. Дверь заперла на ключ и спустилась вместе с нами к себе. Велев нам вести себя тихо, она пообещала скоро вернуться и оставила меня и Ферконю в большой комнате, заперев за собой дверь. Детское мое сердце стиснула неведомая лютая боль. Я ничего еще не понимала, но мне вновь стало страшно и жутко. Ферконя забился на свою лежанку, не проронив ни слова.

Не могу сказать, сколько прошло времени, пока в дверях не заскрипел ключ и в комнату не вошла мать Феркони со своим мужем. Он внимательно посмотрел на меня и обменялся с женой какими-то жестами, затем оба они вышли. Мать Феркони опять заперла дверь. Я слышала их шаги. Они поднялись на чердак и долго не возвращались.

Отперев дверь, мать Феркони была со мной гораздо приветливей, чем прежде, а отец его, вернувшийся с чердака чуть попозже, подошел ко мне и погладил меня по голове грубыми своими руками.

Управившись со своими делами, женщина надела туфли, покрыла голову черным платком, взяла меня в одну руку, а в другую Ферконю, повела нас в конец какой-то столь же жалкой улицы и вручила сгорбленной, немощной старухе, которую мы застали за молитвой.

— Тетя, — прокричала ей моя хозяйка в ухо, — присмотрите за детьми, пока я не вернусь.

— А-а, — гнусаво откликнулась старуха, — пока не вернешься… Хорошо, хорошо.

Мать Феркони ушла, откуда-то появились две или три громадные кошки, они выгибали спины, играли хвостами и с состраданием поглядывали на меня и на Ферконю.

Больше я отца своего не видела. Два дня мы пробыли у старухи, а когда мать Феркони забрала нас и мы снова вернулись, она коротко сказала:

— Отца твоего мы похоронили, ты, Лаурица, останешься у нас, потому что никого из родных у тебя нет, будешь теперь Ферконе сестрой… Согласна?

Я ничего не ответила, будто сердце мое сковало льдом. Страшный холод поселился в моей душе, во всем моем существе. Целыми днями я молчала как каменная. Двигалась механически, бесчувственно. Прикажут мне — исполню быстро и точно, чтоб сразу же вернуться в себя. Лишь во сне я жила настоящей жизнью. Приходил отец… и мне было так хорошо, увы, просыпаясь, я никогда не могла припомнить, о чем отец так ласково говорил со мной. С наступлением дня, как только я пробуждалась, душу мою наполнял страх, дневная жизнь стала для меня подлинным кошмаром. Лишь ночи, лишь сны служили мне утешением и надеждой.

Благодетели мои, новые мои родители, особенно отец, чем старше я становилась, обращались со мной все более грубо. Он мог и побить меня безо всякой причины. Порой мать Феркони утихомиривала его какой-то только им обоим понятной угрозой. Когда он являлся домой пьяный, то обычно искал меня. В таких случаях я всегда пряталась.

— А где наша воспитанница? Работает! А что ей работать! Разве может работать барышня голубых кровей? Это ты, баба, виновата! Чего ради посадили ее себе на шею? Или нам Феркони нашего мало? Я целый день работаю, надрываюсь, будто вол в тягле, а на кого? Эй, Лора, как там тебя зовут, иди сюда!

Не отвечая, я с еще большим усердием занялась делом, помогая хозяйке.