Анте Ковачич - В регистратуре

Михо, смуглый, приземистый и плотный парень с костистым обтянутым странно блестящей кожей лицом, которое выражало неторопливость, рассудительность и крестьянское терпение, кивал головой, редко прерывая отцовские разглагольствования и мечты.

Так и добрались отец с сыном до дома Медонича со своими дарами, на белой коровенке, тощей, вялой и сонной, с одним наполовину обломанным, а другим и вовсе обрубленным рогом, и на рыжем бычке, замученном и хилом оттого, что на него слишком рано стали надевать ярмо.

Чтобы въехать во двор богатея, надо было взобраться на бугор высотой с добрый стог сена. Тут и остановилась корова-белянка со своим рыжим другом и дальше ни с места. Шустрый Каноник срезал с ближайшего куста два длинных прута, один подал сыну Михо, а другим хлестнул упрямую корову по спине и ногам:

— Но, Белянка, пошла! Но! Живо! Но!..

Белянка нагнула голову, напряглась и обмякла. И Рыжий также.

— О, триста чертей! — заревел Каноник, подпер плечом тележку и снова стал охаживать корову прутом, Михо немного мягче погонял Рыжего. Скотина подалась в сторону, и все вместе полетело бы вверх тормашками, не выскочи Каноник вперед и не подопри дышло. Тут он стал взывать ко всем святым…

Из какого-то амбара вышел человек лет пятидесяти, среднего роста, широкий, полный, с круглым, красным, аккуратно выбритым лицом, со щегольски закрученными седеющими усами. Рубашка на нем была белее снега, поверх нее просторный полузастегнутый черный жилет с массивной серебряной цепочкой, на которой висели большие, старинные, тоже серебряные часы. Это был сам газда [62] Газда — уважительное обращение к зажиточным людям торгового или ремесленного сословия (хорвсерб.) . Медонич.

— Кто это там собрался своротить Рыло (так окрестили бугор перед двором богатея)? — поднес Медонич козырьком к глазам широкую, красную, но холеную руку. — Бранится и лается, что твой турок, да орет, как цыган на ярмарке! А коротыш Каноник! Вишь, торопится… Сразу видать добрый хозяин! Эй, потерпи немного, чего вопишь? — громко крикнул Медонич и зашагал к бугру. — У меня, слава богу, еще найдется рогатая скотина, чтоб втащить твою тележку на Рыло. Эй, Стипе, надень-ка ярмо на Белана и Росоню, припряги их, пусть перетащат тележку через это проклятое Рыло! Сколько раз собирался его срыть, сровнять, чтоб был порядок!

Стипе, высокий, плечистый парень со светлыми подбритыми усиками, выгнал из стойла двух крупных сильных волов, принес нарядное резное ярмо, крикнул, засвистел что-то меланхолическое, Белан и Росоня сами покорно сунули мощные шеи в ярмо и двинулись с подворья вниз.

— Ха, ха! — рассмеялся Стипе. — Где там корове с этим недоноском перетащить тележку через наше Рыло! Телку б еще матку сосать, только вымя у коровы порожнее! Да и как иначе? Где это видано, запрягать корову? Или молоко, или ярмо! А бычок и вовсе захирел. Как ребенка не заставишь косить и мотыжить, так и у скотины всему свой срок. Чтить надо святой крест! — выговаривал Стипе гостям, припрягая красавцев волов Медонича к тележке Каноника.

— Сынок, не всюду, как у твоего, хвала богу, хозяина. С твоими волами можно и бугор с места сдвинуть, не то что тележку! Но и моя Белянка с Рыжим тянут, хоть она вол с выменем, а он — тяглый, даром что еще и без рогов, тянут и бо́льшие грузы, но сегодня им словно что-то в голову ударило: ни с места и все тут! Видать, знают, какие красавцы стоят в хлеву у твоего хозяина, — ответил Каноник, отирая рукавом крупные капли пота с шеи и щек.

— Цоб-цобе! — закричал Стипе, и огромные волы рванули вверх так, что заскрипели и телега, и ярмо, сжимавшее тощую шею коровы-яловицы и ее друга, рыжего бычка. Вскоре телега оказалась на широком подворье, заросшем сливами, яблонями, грушами, а вдоль изгороди — старыми, необрубленными орехами, на которых уже начали желтеть листья.

— Слава Исусу, газда Никола! — утирал пот с груди и со лба коротыш Каноник.

— Слава во веки веков, аминь! — ответил газда Медонич. — Как там, в твоих горах? Виноград уродился? А все прочее? Кукуруза? Горох?

— Да так. Кое-где сносно. Возле дома похуже. Эх, жуй, что есть, и не требуй, чего нету! Из года в год перебиваемся, крохи подбираем с той поры, как зарядили то лихие, то плохие, то чуть получше, то снова голодные годы, — почесывал за ухом коротыш Каноник, распутывая веревки, которыми был перетянут груз на тележке, а его сын Михо снял ярмо с Белянки и Рыжего, отвел их в густую тень и принялся привязывать к сливе.

— Что ты, сынок, там нельзя! — остановил его газда Медонич. — Вишь, дерево еще молодое, неокрепшее.. Скотина потревожит корни, на тот год оно и засохнет. А деревья, это мои домочадцы, мои детки. Кто за ними не ходит, тот и ни с чем останется, обойдет его божье благословение. Привяжи, милок, свою бедную коровку и чахлого телка вон там, у ореха, что наполовину сгнил. Все равно к зиме его срубим да распилим на дрова, сколько уж там получится. Червь его источил, еще больше время разъело и гром небесный, великая ему благодарность, что пощадил мой убогий дом, слава господу на небесах!

Коротыш Каноник насмешливо прищурился на сельского богатея и крикнул своему сыну:

— Ну-ка, Михо, давай! Отведи их подальше, к забору, да привяжи к ореху, благослови бог дом газды Николы! Ох, были б все дома такие убогие, как его дом, мы б с тобой сейчас не таскались по этим местам со своим немощным тяглом! Но благословил бог дом господина Николы! — Злобно сплюнул коротыш Каноник, распутывая последнюю веревку.

— Глянь только на моего Каноника. Другого такого краснобая не сыщешь! — Медонич уселся на колоду для колки дров и сунул в рот большую, сверкающую, богато украшенную, тонкой работы трубку. — А этот парень — твой сын? Правда? Э, ей-богу, дюжий парень! Яблоко от яблони недалеко падает. Сильным будет и крепким, не хуже отца, во славу божью! — задымил набитой трубкой газда Никола.

— Парень хоть куда! Это все кругом говорят! — взялся набивать и свою трубку коротыш Каноник. — Но куда деваться? Видать, и ему доведется ворочать мотыгой, надрываться с сохой, вилами да граблями. А ему бы свет повидать, осмотреться, поучиться, тогда, глядишь, что-нибудь из него и вышло бы! Пишет, что епископ, а считает, как главный судья! Многому выучился, да вот, держи при себе! Жаль, коли все прахом пойдет, забудется за плугом и мотыгой! Ему б лошаденку да пустить в свет, говорю тебе, вот тогда бы стал человеком! А так — внутри покипит, покипит, выкипит и остынет. Ни себе, ни людям! Ну, да ладно! Так куда, газда Никола, это винцо, что я тебе привез, пристроить и пшеницу, вот, на телеге она, у бочонка?

— Сам знаешь, вино в погреб, не в болото же, а зерно? Это Стипе с бабами возьмет и приберет. Да погоди, не в том сейчас дело. Что ты там плел да ходил вокруг да около? Да, о своем парне. А ведь мы с тобой уже говорили в корчме у тощего портного, возле церкви. О чем же был разговор? Гм, помню, помню: о музыкантовом сыне, что в господа выбивается. Как вы его окрестили? Дармоед! Да, Дармоед! Ты просил, чтоб я взял твоего парня погонщиком, как пойду лошадьми торговать в Мадьярию, либо в Италию, либо в Фурланию… [63] Фурлания (ит. Фриули) — область на севере Италии. Ну, я и ответил — ладно. Это не бог весть что, ладно, возьму. Мои погонщики хорошо живут. Сколько новых людей повидают, новых наций. И не такой уж тяжелый труд: оседлай клячу и пусть тебя носит. Кто хворь какую мадьярскую подхватит, — пройдет. Но коли погибнет, тут уж я не виноват… А живут хорошо, и кое-чему выучиться могут, и заработать изрядно.