Анте Ковачич - В регистратуре

— Есть, есть у него одна диковина! Год назад прискакал на какой-то чертовой арабской кобыле, низенькой и быстроногой — словно с неба Денница упала. Притащил сундучок, окованный железом да медью, тяжеленный, и не меньше сотни переборок. Приковал крепкой цепью к стене в своей каморке. Запер большим замком свою тайну и отпирает, лишь когда приезжает с далеких ярмарок, и то на минуту. А я частенько туда заглядываю, все хочу поднять эту угластую диковину. И, даром, что я когда-то подымал самого большого вола в селе, подлезши ему под брюхо, теперь, брат, этого кованого дьявола с места не сдвину, — закончил коротыш Каноник, сбивая шапку набекрень, гордый своим сыном.

— Да, да, — бормотал, запинаясь, музыкант Йожица. — Напал Михо на золотую жилу. Счастье и на печи найдет, взял его погонщиком газда Медонич. Все прах, сила в деньгах, только в них, они делают господина господином! Так-то на этом свете, — снова зевнул Йожица, отвалившись от своего забора. — Пойду гляну, как спят городские люди, господа, хе-хе-хе! Долгонько они спят, долгонько нежатся! Что поделаешь? Господа это господа! — И музыкант Йожица поплелся в свой покосившийся домишко.

Страстная пятница. Солнце стояло уже высоко в ясном лазурном небе. Нигде ни тучки, ни единого облачка. Весна вдохнула во все молодость, свежесть, аромат, дивную красоту и несказанное очарование.

— Какой выдался погожий денек, страстная пятница! — озирался камердир Жорж, вылезая на крестьянский двор своего родича. — Теплая пасха — сев спорый, сев спорый — урожай добрый! — глубоко вздохнул камердир. — Эй, люди, тащите воду, надо же умыться и почиститься! Боже, какая темнота, какое невежество! И того не знают, что чистоплотный и порядочный человек должен каждое утро умыться и причесаться!

— Да, теплая пасха — сев спорый, сев спорый — урожай добрый! Только настоящую страстную пятницу господа проспали, утром-то на всем изморозь лежала, равнины и долины прямо железом сковало. Добрый день, милостивые господа! — тут же показался из-за забора коротыш Каноник, сняв шапку и вынув изо рта трубку.

— Доброе утро, сосед, доброе утро! — протирал заспанные глаза и почесывал гладкое лицо камердир Жорж. — А, это вы, Каноник? Вас сразу и не признаешь: все в жизни меняется и люди тоже! Значит, живой еще? Здоровье как, сосед?

— Живой, раз видит меня и узнает ваша милость! А здоровье? Да так себе, ноги, спасибо, еще держат, глаза видят, язык вертится что твое мельничное колесо! — Коротыш Каноник подошел ближе и подал камердиру корявую руку. — Снова в наши горы потянуло, в нашу глушь? — лукаво прищурился Каноник, надевая смиренно шапку и усердно раскуривая трубку, чтобы оживить полупогасший огонь.

— Да, снова! — остановился камердир. — Мне вроде ни к чему, да школяр наш больно вокруг меня увивался, уговорил-таки поехать с ним. Тут голь да нищета, но что с него взять! Раз уж и так ублажаем его со всех сторон, что ж лишать его этой радости! Я, правду сказать, не пойму, чего его тянет в здешнюю скудость да бедность, когда в наших покоях такая благодать! Но молодость есть молодость, ничего не попишешь! Гей, люди, дайте воды, надо же умыться человеку и привести себя в порядок! Уж который раз говорю, а они там как сквозь землю провалились! Ох, ох, ох! Деревня и есть деревня! Невежество да убожество!

— Воды, — пробурчал Каноник. — Ишь черт! Йожица, соседка, где вы там? Тащите какой ни на есть таз, и деревянное корыто сгодится, маленько его отскрести и все. Надо же господам помыться да нафуфыриться. Музыкант! Любишь господ в своем доме принимать, а воды, олух такой, забыл подать, чтоб они ополоснули свои лица!

Тут вышел Ивица. Юноша оделся, припарадился, будто куда-то собрался…

— О, здравствуй, Ивица, здравствуй, молодой сосед! — подал Каноник ему руку, а лицо у него вытянулось, подбородок задергался, видно, слова его шли не от сердца. — Ну, как ты? Как дела? — сплюнул Каноник.

— Хорошо, слава богу! — живо ответил юноша. — Самое лучшее каждому отвечать: «Хорошо!» Ответишь недругу — позлишь его, пусть завидует. Ответишь другу и соседу, как вот, например, вы, порадуешь его доброе сердце!

— Воистину так, само собой! — кисло, как бы нехотя согласился коротыш Каноник, дивясь мудрости юного школяра.

Хозяйка, мать Ивицы, вынесла наконец воду в большой глиняной расписной чашке и поставила на табурет под невысокой ветвистой сливой.

— Принеси-ка, родимая, черный мой баул с посеребренными обручами.

— Лучше я, камердир Жорж! — предложил Ивица и бросился в дом.

— А это еще что за посудина, родимая? О, господи, вот мужичье…

— Не так что? — покраснела тихая женщина, прижав к губам фартук.

— Видишь, моя милая, здесь пятно, здесь вот земля присохла, хоть капусту сажай. И вода мутная, сор плавает. Ох, люди, люди, ведь у всех у вас по две руки и воды вдоволь. Неряшливость да нерадение… Все нутро выворачивается, так к горлу и подкатывает.

— Ах, господин камердир, — чуть не плача, простонала кроткая мать Ивицы, — да это не грязь, уж так у гончара вышло. Я за эту чашку полный горшок кукурузы отмерила. А воду Барица только из овражка принесла, а там ключ что зеркало.

— Ты, милая, не крути. Все у вас мужиков так, прости вас бог! Пусть Барица отмоет чашку начисто и заодно кувшин да снова принесет свежей воды из вашего овражка.

— Ах, — вздохнула обиженная хозяйка, хмуро взглянув на Каноника, который потирал рукавом то левую, то правую ноздрю, одобряя слова камердира. — Ах! — вздохнула она. — Разве господам найти у нас, крестьян, то, к чему они приучены? — И еще раз взглянула на Каноника, не сомневаясь в том, что он раструбит слова камердира по всей округе, разукрасив их как только сможет, взяла чашку и понесла в дом, чтобы сделать все заново, угодить высокому гостю.

Ивица с баулом Жоржа в руках столкнулся с матерью на пороге, удивился и спросил тихонько:

— Зачем вы, мама, тащите чашку назад? Разве уже умыл свое нежное личико наш герой Юрич? — Юноша высоко поднял брови, не без сарказма произнося два последних слова.

— Да нешто вам, господам, угодишь! Все вам тут грязно, запачкано, замусорено…

— Да уж, камердир себя покажет! Представляю! Завтра нальем ему полный чан, в котором виноград давят, пусть плещется… Ничего не поделаешь. И вошь становится слоном, как из опанка доберется до господской шеи.

Слова Ивицы утешили мать, ее лицо осветилось мягкой улыбкой, и она вошла в дом.

— Благородный и высокочтимый господин камердир, со смирением и преклонением вручаю вам серебряный сундучок! Только не сердитесь на меня, бога ради, как на мою мать! Соблаговолите, ваша милость! — подал Ивица полунасмешливо-полусерьезно баул господину Жоржу.

Коротыш Каноник уселся на колоду и пялился то на камердира, то на школяра Ивицу. Камердир отпер свой баул, оттуда повеяло всевозможными запахами…