Анте Ковачич - В регистратуре

— Вот, старый, это твоя! Да гони ты хмель из головы вместе с муравьями! А это, Ивица, твоя! Погляди, какая румяная, и ангелам пришлась бы по вкусу! Осторожно, осторожно, не торопись, обожжешься! Что поделаешь, твои пальцы не такие грубые, как наши. И руки стали тонкие, белые, гм, совсем господские. На наши мозоли можно жар класть, мы и не почувствуем! А эти вот три лепешки для пастушков наших: ту, что побольше, отдашь Мартице, а эти две Мато и Дорице! Вот уж обрадуются наши воробышки! Да еще ты принесешь! Ведь всякий день вспоминают они братца Ивицу и молят за тебя бога, — растроганно, с разгоревшимся лицом говорила хозяйка с такой живостью, с какой, может быть, не говорила уже многие годы. Ведь страстная пятница! Пасха! И все дети с ней! Ох, одному богу известно, кто доживет до следующей пасхи!

Ивица спустился с холма. Он разговаривал с каждой травинкой, каждым кустом, каждым овражком и каждой тропинкой, которые, змеясь, бежали в долину, в рощицы, а потом дальше, на соседние холмы. Все ему здесь знакомо с самого детства. Но теперь кусты кажутся ниже, тропинки — короче… Мать сперва выглядывала из своей лачуги в крохотное, с кулак оконце. А когда потеряла Ивицу из вида, бросила и тесто, и печь, и лепешки, выбежала за порог, во двор, готова была на забор взобраться, только бы видеть своего сыночка, не упустить ни одного его шага.

— Эх, старая, ты, право, как дитя малое! Да наглядишься ты еще на него досыта! Вот чуть большая лепешка не сгорела! Ай, ай, дурная баба!

— Молчи, молчи, Йожица! Где тебе понять материнское сердце? Ох, ведь мои глаза его целый год не видали! И он недолго здесь будет, потому мне и дорог каждый миг! Дня три, не больше и погляжу на него, а потом один бог знает, когда еще увижу! Тебе-то хорошо — торбу набил, трубку закурил, палку в руки — и к нему в город! А я, бедная? Сам говорил, когда он провожает тебя почитай до окраины, ты все оглядываешься и по сто раз возвращаешься, только б его еще разок увидеть. Вот и вся твоя твердокаменность. А мне выговариваешь, что я на него наглядеться не могу!

— Ивица, Ивица! Ивица! Наш братец, наш братец пришел! — кричали босоногие детишки, которые, едва увидев его, бросились ему навстречу. Мартица, девочка лет десяти, серьезная, молчаливая, не сводила больших синих глаз с Ивицы. Она бежала за Мато и Дорицей, ребятишками пяти и семи лет. Мато и Дорица добежали до Ивицы, один обхватил его ноги, другая повисла на руке. Мартица одернула их:

— Мато! Дорица! Что вы прилипли, отвяжитесь! Испачкаете Ивицу! Сейчас только в земле копались, строили печки и домики и такими руками хватаетесь за братца! Думаете, одежа его один грошик стоит, из дубовых листьев сшита? — И она смущенно стала отрывать их от Ивицы.

— Оставь их, Мартица! Ничего они не испачкают. А испачкают, можно почиститься. — Юноша обнял Мартицу, а потом и тех двух воробышков, что вертелись у него под ногами и дергали то за сюртук, то за руки, то за карманы. — Вот я принес лепешек, каждому по одной! — сказал он.

Скотина при виде странного, ярко одетого гостя подалась в сторону… Другие пастухи робко смотрели издалека. Только те, что постарше, узнали Ивицу, что-то потихоньку шептали малышам и гордо кивали в его сторону. А малыши сунули пальцы в рот, потом схватились за колпаки и шапки и не могли понять, надо ли их снимать, надо ли целовать ему руку, как жупнику, учителю и другим господам. Одни застыли, не сходя с места, а другие, смущаясь и трепеща, подошли, чтобы получше его разглядеть.

Ивица раздал лепешки Мартице, Мато и Дорице, тут и другие пастушата стали приближаться, сперва нерешительно, а потом все смелее и смелее… Дети разломили свои лепешки и по-братски поделились с другими. Ивица тоже лишь попробовал свою, а остальное отдал… Он сразу приметил девочку лет двенадцати. Она с благоговением смотрела на него, щеки ее раскраснелись, а черные глаза сияли.

— Возьми, девочка, и ты кусочек! А ты чья будешь? Не могу узнать, хотя, погоди, кажется, догадываюсь… Чья же ты?

Девочка смутилась, но другие дети сказали, что это каноникова Аница.

— Смотри-ка, — погладил ее по щеке Ивица, — как выросла… А помнишь, мы вместе играли?

— Еще бы не помнить, — спокойно ответила девочка…

Ивица задумался, замолчал и несколько раз исподлобья посмотрел на нее.

Пастушки осмелели и громко загомонили.

— Ой, Ивица, какие у тебя красивые сапожки, и штаны, и шапка! Видать, очень все дорогое? Так все господа наряжаются? — дергали и ощупывали школяра деревенские философы.

— А ты уже господин? — спросил толстощекий чумазый малыш с завернутыми до колен штанишками.

— Глупый ты, Перица, — упрекнул его белокурый, как ягненок, мальчик, уминая свой кусок лепешки. — Будь он уже господин, разве он к нам пришел бы? Красовался б и важничал, как все господа, а мы целовали б ему руку и срывали шапки с голов. Да и как он может быть господином? Думаешь, так быстро можно стать господином… Он будет господином, когда выучится на священника! — закончил парнишка, и все рассмеялись, удивляясь, что тот сегодня все знает.

— От лепешки поумнел! — тихо добавил чернявый паренек.

Настала и пасха! Утро выдалось прекрасное, тихое, немного прохладное, небо чистое и ясное, как рыбий глаз. Чуть заалела заря и ее свет волшебной сетью раскинулся по небу, как крестьянский люд, вымытый, в белом, со всех холмов и со всех сторон двинулся к божьему храму, где пасхальная служба должна была начаться с первыми лучами солнца. И коротыш Каноник по древнему обычаю уже спускался со своего холма, он — впереди, за ним целый выводок детей, а замыкала шествие хозяйка, высокая, крупная, костистая крестьянка, великая молчунья, никогда первая не вступавшая в разговор. Когда же она все-таки кому-нибудь отвечала, резкие и короткие слова вылетали из ее горла, словно орехи сыпались. Она и Каноника, говорили, так держала в руках, что он не очень-то пускался с ней в разглагольствования. Прозвали ее Длинная Ката. Женщины в селе завидовали ее независимому нраву: она никогда не совалась в чужие дела, никогда, не точила с бабами лясы, никогда не была затычкой ко всякой бочке… Во всем этом ее с лихвой заменял коротыш Каноник.

Еще Каноник не спустился со своего холма, как из домишки музыканта Йожицы выполз господин камердир, сонно зевая на все четыре стороны света. Крупные пуговицы на его сюртуке горели, волосы лоснились, на руках были белые перчатки… За камердиром показался Ивица в своей обычной одежде и наконец сам музыкант Йожица, надевший по случаю праздника расшитую рубаху и штаны понарядней, с новенькой трубкой, которую получил в подарок от камердира. Трубка была сплошь в серебряных узорах и распространяла такой аромат, что Йожица всякий раз задирал нос кверху, даже брови вставали дыбом. Позади суетилась хлопотливая музыкантова хозяйка в окружении троих детей.