Анте Ковачич - В регистратуре

Церковь была битком набита, многие старики остались стоять перед церковными дверями. Началась торжественная месса, сперва тихо, а потом все громче раздавался в церкви голос священника: «Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!» Люди ударяли себя в грешную грудь, торопливо шептали молитвы, вздыхали.

Подняли небо над священником с телом Спасителя в руках. Закачались хоругви, которые наклоняли в дверях. Маленький Каноник и долговязый музыкант Йожица тоже несли церковные знамена.

Перед тем как процессии выйти из церкви, поднялась настоящая кутерьма, девушки локтями пробивались вперед, в первую пару за небом. По обычаю самыми набожными, самыми добродетельными и красивыми считались две девушки, стоящие в пасхальной процессии непосредственно за небом. Священник, держа в руках святыню, тело господне, строго поглядел на суетящихся и толкающихся девушек, вмешался и церковный служка, вскоре борьба возле неба утихла, воцарился порядок, запел учитель, а за ним женщины, и процессия двинулась.

И тут из корчмы вышел Михо. Вся процессия повернулась к нему… Одет он был необыкновенно: короткая куртка, штаны, безрукавка — все сплошь в шнурках и пуговицах, похожих на плоды шиповника, маленькая фетровая шляпа… Да, на самого камердира так не пялили глаза! Костюм Михо произвел на простой народ гораздо большее впечатление, чем лоск камердира Жоржа.

— Эх, вот уж настоящий мадьярский наряд! — шептал какой-то верзила с закрученными усами, в красной безрукавке грубого сукна, сверкающей бесчисленными оловянными пуговицами. — Уж я-то знаю, все мадьярские господа так ходят. Навидался, когда служил царским капралом в Каниже. А дорогой же наряд, мать родная, легче три села купить, чем такой наряд!

— Э, да ведь он барышник, с мадьярскими цыганами-лошадниками водится, вот и вырядился! — злобно добавил другой деревенский франт.

Коротыш Каноник потел под церковной хоругвью и вполсилы тянул молитву, без конца озираясь то на священника — видит ли он его Михо, то на родного сына. Он уже дважды добирался до середины «Отче наш» и, выговорив «како на небеси, тако и на земли», с опаской поглядывал, к какому месту процессии пристанет Михо, забывал, на чем остановился, и, на всякий случай, заводил снова: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое…»

Михо в «мадьярском» костюме сдвинул маленькую круглую шляпу на левое ухо и немного постоял, словно размышляя, куда бы пристроиться. Тут он увидел камердира в паре с Ивицей, а за ними газду Медонича, который шел с кем-то, покаянно опустив голову и бия себя в грудь с такой силой, что все гудело… Михо стал к Медоничу и оказался третьим, хотя это нарушало старинный обычай, по которому рядом могли идти только двое. Камердир первым заметил непорядок, без конца оборачивался, презрительно мерил взглядом Михо и цедил сквозь зубы, сам едва себя слыша: «Оцыганился мужик! Вконец оцыганился! Нацепил шнурков да блестящих пуговиц, ровно цыганский старшой!» И господин камердир, мигом забыв свою «горячую» молитву, перекрестился на латинский лад, как священник, всей пятерней с отставленным большим пальцем, потом давай чесать правой рукой шею и голову, так что бесчисленные перстни засверкали на солнце ярче церковного креста и других блестящих предметов, украшавших процессию, а левой рукой в белой перчатке вытащил раздушенный платок, утер лоб и лицо, но все напрасно! Он уже чувствовал, что побежден: «неотесанным мужикам» больше пришелся по вкусу «мадьярский» наряд Михо, чем изысканное, с иголочки, платье господина камердира. Господин Жорж вскипел злостью и на цыгана, и на безмозглых мужиков, не отличающих божий дар от яичницы. Почтенный разобиженный камердир бросил молиться и во время всей процессии, а потом и всей мессы больше ни разу не вспомнил о боге и великом празднике… Он жестоко терзался, с радостью тут же плюнул бы на этих дурней-крестьян и возвратился в город к своему благодетелю…

Пока в душе нашего камердира шла жестокая борьба, газда Медонич то и дело сжимал руку Михо и тихо шептал:

— Ну как, соколик? Откуда ты? Как там наши дела?

Крестный ход близился к концу. Все снова собрались в церкви, она была полным-полна, многим пришлось остаться у входа…

Слева от большого аналоя, где священник служил мессу, выстроились девушки, за ними молодки, а дальше пожилые женщины; справа — кто стоя, кто на коленях — разместились мужчины. Скамейки «для господ» занимала сельская «интеллигенция», на первой — камердир Жорж и школяр Ивица. Музыкант Йожица благоговейно опустился на колени рядом с ними, ни на минуту, впрочем, не забывая о своей новой трубке, но молился истово и смиренно, то и дело ударяя себя в грудь. Неподалеку стоял Михо, на его «мадьярский» наряд пялились и мужчины, и женщины. Камердир, раздраженный и обозленный, окончательно понял, что побежден, его городской лоск и щегольство померкли перед блеском этого барышника, вернее, «цыгана-конокрада», как он теперь называл его с ненавистью и досадой.

Месса закончилась. Прихожане, теснясь у жертвенников, ударяли себя в грудь, одни клали деньги, другие в третий раз целовали жертвенник, а у церковного служки, у которого коварство так и било из лукавых пронзительных глаз, лицо собиралось в морщины всякий раз, когда он видел, как люди целуют жертвенник, но не кладут ни гроша на свечи, ладан и другие церковные нужды. Года два-три назад схоронили старого, трясущегося служку, сменился и священник. Новый священник, новый служка — новые порядки в церкви. Будто коршун за своими жертвами, служка следит за крестьянами и крестьянками, которые по воскресеньям и праздникам, молясь и вздыхая, целуют жертвенник. У него на учете все христиане, одними поцелуями доказывающие свою набожность и чистоту души.

— Лгут и прикидываются! — шепчет он священнику.

— Фарисеи! Фарисеи! — отвечает духовный пастырь верному церковному стражу.

«А Медонич и его родня столько сыплют, что святые на алтаре смеются! — извлекает из своей памяти служка. — Мара Трагичева всегда десятку кладет, старый Юра Пурич кладет свой грош только к святому Юрию. Госпожа Дора Прлич после рождества приносит на жертвенник Антуана Падуанского какой-нито кусок свинины, грудинки, а когда уродятся желуди, так и целый окорок. Осенью же кладет пряжу, белую и чистую, как пасхальный барашек… Эти истинно христианские души никогда не облизывают жертвенники и не ползают вокруг них. А барышник Михо, как возвратится с торгов или с ярмарки, швыряет серебряный форинт, а потом ходит таким гоголем, словно со всеми святыми побратался. И господин камердир кладет две-три серебряные монеты, когда приезжают в гости к родичам. Конечно, не очень-то по-барски, но на солнце и стекло блестит, как золото и серебро», — утирается рукавом служка, известив священника о ходе церковных дел.