Анте Ковачич - В регистратуре

Медонич тоже прошел мимо, не встряв в разговор молодых людей, Маргарита отстала, перед ней быстро шагал слуга Стипе. Он хмуро надвинулся на молодых и чуть не толкнул девку.

— Эй, лошадник, как там цыгане на белом свете? — прокричал он Михо злобно и насмешливо.

— Тебя ищут, самый для них подходящий товар! — отрезал Михо.

Стипе не ответил и не остановился.

— А вы чего тут застряли? Юста, Юста! Ты что, не знаешь, дома работы полно, хоть сегодня и праздник! Ну-ка, шевелись, не крутись вокруг парня, как кот вокруг горячей каши, обожжешься, поверь слову! Нет, в наше время девушки такими не были, нет! Потому-то все и замуж повыходили. А теперь, прости господи, старых дев больше, чем молодух! — И Маргарита пошла дальше.

— Ого, какая злющая! — шепнул Михо.

— Мачеха, вот тебе и весь сказ! — поглядела ей вслед Юста.

Михо попытался притянуть девушку к себе…

— Пусти меня, пусти! — выдохнула она, вырвалась и побежала домой.

— Юста, душка, прощай!

— Прощай, Михо! — оглянулась девушка.

Долго, долго смотрел парень вслед Юсте, пока она не скрылась за горой.

Пасхальный понедельник. День менее торжественный, чем пасха.

— А священник не так сладко и громко пел святую мессу, как вчера, — недовольно ворчали старики и старухи, пряча свои четки в карманы.

Зато в корчмах возле церкви царят веселье и оживление куда больше, чем в воскресенье. Тут шкварчит и пышет жаркое, сюда сегодня повалит народ: еще бы, ведь тут его поэзия! Здесь он отводит душу и сердце! Не успела закончиться месса, как у Райхерцера заиграли музыканты во главе с Йожицей. Народ хлынул сюда, а дородная, красивая наследница Сюзанны и Далилы суетилась и проталкивалась между христианскими душами, выкрикивая:

— Заходите, кумовья и кумы, заходите! У нас вино самое лучшее, самое дешевое и мясо первый сорт! А музыкантам нигде равных не найти!

Времена были хорошие, так что все корчмы быстро наполнились. У портного Трепетлики его сын, молодой портной Эдуард, растягивал свою ужасную гармонику так, что пот по его лицу лил ручьями, к гармонике подлаживал свою дудку долговязый словенец из-за Сутлы, а замызганный босоногий мальчишка бил в какой-то ударный инструмент, видно, числившийся бубном, так что хоть беги прочь от такой музыки. Здесь собирались солидные, пожилые люди. Пили неторопливо, но всерьез. Эти гости кое в чем разбирались и не гнались за еврейской музыкой и дешевизной.

— О, я своих гостей знаю, — шипела, исходя злобой, госпожа Трепетлика, подавая полные кувшины, — и они знают меня, и мое винцо… У крещеного, старого закала корчмаря Трепетлики вино некрещенное, а у некрещеного корчмаря Райхерцера — крещенное во всех водах, что текут с неба и бьют из земли. Из болота да колодца берет этот нехристь воду крестить вино для христиан и делает это от души, как ненавидит и презирает все христианское. А что поделаешь? Мир перевернулся, мы больше любим антихриста и его неправедный алтарь, чем истинную веру нашу!

Эдуард все сильнее и сильнее растягивал гармонику, притопывая ногами и блаженно улыбаясь своему инструменту, нутро которого издавало такие страшные вопли, точно грешная душа, брошенная на дно ада… И не удивительно. Все, что на этом инструменте когда-то блестело, сейчас было ободрано, вырвано и вытерто. Десять лет назад его заложил портному Трепетлике нищий бродячий музыкант, у которого так никогда и не появилось желания выкупить это свое единственное достояние.

И коротыш Каноник считался постоянным клиентом портного Трепетлики, он не пропускал ни одного воскресенья или другого праздника, чтоб не завернуть в эту корчму. А сегодня, в пасхальный понедельник, госпожа Трепетлика, снуя между гостями, вдруг увидела в окно Каноника и его сына Михо в мадьярском костюме.

— Что это, ей-богу, коротыш Каноник там остановился? Уж сегодня-то он не изменит мне и моему старому? Вот те на! Ишь дьявол! Пошли в Кану галилейскую! Это как же понимать? — завопила Трепетлика, и нос у нее словно вверх задрался. — Гляди: Михо Длинную Кату за рукав тащит, а она упирается! Ведь и трех раз не была у меня, а в Иерусалим не хочет… А, поддалась, потащили! Ну и дела!..

— И чего вы, мама, удивляетесь? С тех пор как Михо в господа вышел, стал торговцем, водит дружбу с цыганами, завсегда его видишь у Райхерцера! А на страстную субботу вечером, как вернулся из поездки, даже ночевал у Райхерцера. Корчмарь говорит, он единственный из христиан с еврейским талантом: торгует по-цыгански, а считает по-еврейски. К тому же у него лучший оркестр, Йожица со своим басом, вот туда и сворачивают все господа, и священник даже.

Пока у портного и корчмаря Трепетлики шли такие разговоры, Йожица весело наяривал на своем басе, а два его помощника — гусляры, из которых один был слеп на левый глаз и хром на левую ногу, так пиликали на тонких струнах, что у гостей ноги сами начинали плясать, лишь только они входили.

Михо все еще не выпускал рукав своей матери Длинной Каты и тащил ее в корчму. Каноник шел впереди, приплясывая под заливистый звон гуслей и низкое гудение баса Йожицы. Газда Медонич шагал словно бы нехотя, как-то робко, оглядываясь по сторонам, зато его дочь Юста выступала важно и кичливо, с ее губ будто срывался гордый крик: «Глядите все на меня и моего Михо в мадьярской одеже!»

И Райхерцер, до смешного крохотный, такой толстый, что еле поспевал за Михо, и его Рахиль, в миру госпожа Леонтина, так и вцепились в Михо; низенький Райхерцер без конца хлопал его по ляжкам, а госпожа Леонтина — по плечам, и оба в один голос пели:

— То наша человек, то наш люди! Пожалуйте, туда, пожалуйте, туда, где для господ!

Гости расселись вокруг длинного стола, покрытого какой-то синей тканью, сплошь в свежих и уже поблекших бурых пятнах от вина, дыр на ней было, кажется, еще больше, чем пятен. На стенах этой комнаты, как ни удивительно, висели изображения христианских святых, был даже один евангелист, который считал лучшим лекарством для грешного человеческого тела вино. И, к вящему удивлению, в углу, между картинами, висело большое, медное, старательно начищенное распятие.

Камердир, школяр Ивица, сельский учитель и какой-то плюгавый остряк писаришка с жидкими рыжеватыми бакенбардами, рассуждали перед корчмой Райхерцера о деревенской жизни, о великих праздниках, о сельских молодках. Писаришка вертелся то на левой, то на правой ноге и доказывал, что никто, у кого нет такого, как у него опыта, представить не может, сколь изворотливы и лукавы сельские молодки.

— В этих краях нет красивых женщин, — говорил он, — зато есть пикантные. А кто видел Маргариту газды Медонича, у того не может не взыграть кровь, она подойдет и на самый тонкий господский вкус.

— А Юста? — громко зевнул камердир, которому были приятны разглагольствования писаришки.