Анте Ковачич - В регистратуре

Отец молчал, как воды в рот набрав, и не мешал соседу мудрствовать, сколько тому влезет. Он понимал, что соседово брюзжание подогревает сивушный дух той самой корчмы, что объявилась в наших местах заодно с Антихристом.

— Ну, сынок Ивица, голубь ты мой, завтра будешь господином! Я уже вижу, как ты правду читаешь, а кривду чинишь над нашей мужицкой коровенкой. А ну давай сюда свою тележку, спусти-ка меня с родной нашей горушки по распрекрасной дороженьке, что не грамотеи строили да не сюртучники.

Вот что придумал сосед наш Каноник!

— Вас спустить, сосед! Да вы слишком тяжелый, колеса не выдержат!

— Выдержат, голубь мой, выдержат. Ты, знай, вези.

Отец будто ничего не слышит и в спор наш не ввязывается. Я посмотрел вниз, посмотрел на лужу и стадо гусей и уток, копошащихся в ее жиже. Как молния, меня пронзила мысль…

Ах, колючка, ах, боярышник, ах, ежевика… Отец мой растянулся во весь свой рост в этой луже, а я в глубоком снегу мокрый как мышь… Ну-ка, ну-ка!.. Дармоед… Я поднял глаза на свою тележку, взглянул исподлобья на злого соседа коротыша Каноника.

— Ладно! Но не вините меня, сосед, коли тележка сломается или еще что случится, вы такой тяжелый, сосед!..

— Смотри-ка, уже рассуждает! А ведь еще не апостол антихристов… еще нет…

И он забрался на затрещавшую под ним тележку.

— Трогай…

Сосед что-то невнятно бормотал, мне же в его бормотании слышалось: «Дармоед».

И я двинул вниз. Тележка покатилась.

— Давай, давай, апостол, эгей! — орал Каноник.

И, вместо того чтоб объехать лужу, я повернул тележку прямо на нее… Сам ловко выпрыгнул. Подвыпивший сосед, замерший наподобие древнегреческого героя на Олимпийских играх, ничего не замечал.

Еще мгновение… плюх!.. И тележка, и наш добрый сосед Каноник бухнулись в жижу, в вязкую грязь лужи, отделявшей наш холм от соседского и служившей общим местом купания и нашей, и его водоплавающей птицы.

Утки и гуси от неожиданности закричали, забили что есть силы крыльями. Пожалуй, даже тогда, когда они спасли римлянам Капитолий, они были напуганы меньше. Со страху одни бросились к берегу, другие с криком поднялись в воздух. «Что еще за призрак свалился в наше владение? Змей ли это? Громадная ли лягушка?» — будто спрашивали они друг у друга на своем шепелявом санскрите…

Отец, прежде печальный и задумчивый, от смеха схватился за живот обеими руками:

— Это дело рук Антихриста, сосед! Кто, кроме него, мог внушить тебе, старому, глупому мерину, охоту прокатиться в детской тележке с такой крутой горки! Ох-хо-хо!

Я быстро выбрался на нашу сторону, больше не интересуясь тележкой и гордясь своей ловкостью, но в то же время оглашенно орал:

— Спасите! Спасите! Я не виноват. Я говорил соседу, что он слишком тяжелый для моей тележки…

— Да никто тебя и не винит! — успокоил меня отец, давясь от безудержного смеха. — Вот тебе и насморк, и мазь от насморка! Не бойся, Ивица, наш сосед в грязи не утонет, нет… Ха-ха-ха…

Действительно, сперва показались руки Каноника, потом голова, потом по пояс туловище. Я хорошо его запомнил: он походил на тех мучеников, которых жестокосердный Нерон обмазывал смолой, прежде чем поджечь вместо факела. Гуси и утки кричали еще громче, гвалт их и гагаканье перемежались бранью и громогласным чихом Каноника. Индюки взволнованно кулдыкали по окрестным холмам, дети оставили свои игры, женщины бросили воскресную болтовню — все сбежались к нашему соседу…

Никто так не был доволен собой, никто так от души не радовался, как козленочек, отродье Дармоедово, то есть я. И никто так не смеялся, как старый Дармоед, то есть мой отец. И никто так отчаянно не стонал и не причитал так горестно, как наш злой сосед коротыш Каноник. И никогда не придумывалось столько прозвищ, сколько придумали бабы на воскресных посиделках в тот вечер. И никогда пернатые пустомели, то есть утки и гуси, не гомонили и не гагакали с таким возмущением, как в то осеннее воскресенье… Да, око за око, зуб за зуб! И я прыгал и радовался своей победе с той же силой, как некогда проливал, спрятавшись в лесу, слезы стыда после того, как вместе с отцом убежал от нашего ужасного соседа.

С этого радостного и славного дня и началось мое учение.

— Ивица, завтра поведу тебя в школу. Не освободили тебя, — сказал вечером отец и обратился к матери: — Дора, а есть у малого чистая одежа? Башмаков, понятно, сейчас не понадобится, все-таки, можно сказать, еще лето, хоть уже и осень на пороге.

— Есть у него одежа, есть! — вздохнула мать. — Но что это такое, школа? Отчего господа не отпустили его — зачем ему школа?

— Что поделаешь? Такие теперь порядки пошли. Знаешь, я там тоже не молчал. Резанул им правду-матку в глаза! Что это за законы новые? Прежде отец был хозяин своему ребенку, в его власти была и жизнь и смерть его. А нынче? Только начнет узнавать родителей, как его уже ждет учитель с розгами, отдавай свое дитя ему в руки. Пройдет несколько лет, едва пушок прорастет под носом, его уже господа в армию забирают. Оттуда он и свалится тебе на шею, и мыкайся с ним, как хочешь. От всего нос воротит, а материться выучится — ужас. Ни плуг, ни мотыга ему не по душе. Только пыжится, да по корчмам шляется, да геройствует в драках. «Молчи, Йожина, — сказал мне жупник [13] Жупник — приходский священник (хорвсерб.). . — Ты ведь музыкант, понимаешь поболе других. Тебе разве не приятно знать больше других? А? Ну-ка, скажи». — «И то правда», — покрутил я головой и растерянно почесал затылок.

«А читать и писать, — продолжал жупник, — это куда лучше, нежели музыка и бас. Сейчас, дорогой мой, тяжелые времена. С каждым днем нас все больше и больше, земли у нас мало, а нам на ней все теснее!»

«Все это барские выдумки, — прервал жупника наш сосед, коротыш Каноник. — А мы не желаем, чтобы наши дети господами стали. Не желаем и все. Почет и уважение господам! Мы господство им дарим. Дети мои в школах печь да варить не будут. Хлеб растет не от чернил, а от жижи навозной. И мы живем не тем, что пером водим по бумаге, а тем, что хорошенько поплюем на ладони да врежемся плугом и мотыгой в твердую плоть земную. С чего бы это земле становиться меньше и тесней? Вы сами, господин жупник, каждый раз под новый год читаете, что умерло нас больше, чем родилось. Вам, господа, почет и уважение, но это вам на земле все теснее, Потому вы и выдумываете все новые байки, потому-то вас что ни день все больше!» И не оборви жандарм языкастого Каноника, он три дня честил бы господ. Ответить-то им нечего, молча слушали, лишь переглядывались, усмехались да что-то калякали друг другу на ухо не по-нашему, чего мы, конечно ж, не понимали. Э, коли так, — рубанул отец рукой воздух, — значит, и на то божья воля, а не антихристова, как твердит сосед. Записали Ивицу в школу, пусть идет. Утром его собери. Отнесу учителю бутылку старой сливовицы, индюка, а ты с десяток яиц отложи и круг брынзы. Все розга учительская будет помягче и буквы поподатливей.