Анте Ковачич - В регистратуре

Отец закончил. А я долго не мог уснуть. Перед глазами у меня постоянно вертелось: и как сосед наш едет на моей тележке, и как он плюхнулся в грязь, и разговор Каноника с отцом. Школа! Учитель! Индюк… сливовица, розга помягче и — буквы!

На следующий день мы отправились в путь. До школы идти было целый час. Первый раз дорога туда показалась мне далекой и трудной.

Школа находилась в ложбине, возле большака. Раньше в этом доме, подаренном общине, проживал лесничий, останавливались тут на ночлег и помещичьи чиновники, наезжавшие в этот край по делам. Выросли возле школы и еще кое-какие домишки, например мелочная лавка еврея Моезера, корчма Якова Чутурича и тому подобное.

Когда мы подошли к школе, отец взял меня за руку, и мы, скинув шапки уже на ступеньках, слегка подрагивающих под нами, вступили в школьный коридор. За ближайшей дверью слышался шорох и легкий шум, а также громкий мужской голос.

— Вот она, школа! — шепнул мне отец. — Слышишь учителя? А шум? Это школьники.

Отец пригладил волосы, шероховатой рукой два-три раза провел по моей голове, откашлялся и постучал в дверь. Я не понимал еще, зачем надо стучать и что сие означает. Дверь отворилась, в лицо ударило тяжелым запахом, невнятное бормотанье стало громче. Дети напомнили мне пчелиный рой. Они поднялись и странно пропели: «Слава Иисусу». Никогда прежде не видал я столько детей сразу. Меня охватили непонятное нетерпение и лихорадочная веселость, смешанные с удивлением и любопытством. К нам вышел, затворив за собой пчельник (я хотел сказать — класс), высокий, худой, хмурый, чем-то озабоченный человек в длинном потертом сюртуке и с пышными усами, падавшими чуть ли не на грудь. В пчельнике зашуршало и зашелестело громче. Учитель быстро обернулся, крикнул ученикам: «Тише!» — и опять затворил за собой дверь.

— А, так рано! Так рано! Прекрасно, Йожица! Это твой малыш? — Учитель погладил меня по голове и стиснул мне щеки большим и указательным пальцами. Но глядел он не столько на меня, сколько на тугую торбу, которая самоуверенно и даже нагло вздувалась на отцовской спине, в то время как индюк, что тебе индийский брамин, мирно дремал у отца за пазухой.

— Так как же тебя зовут, малыш, ученичок ты мой? — похлопал меня учитель по плечу.

— Ивица, Ивица, господин учитель! — отвечал отец, снимая торбу со спины.

— Пусть он сам назовет свое имя! — заметил учитель, снова окинув взглядом отцовскую торбу и задремавшего индюка. — Пусть он сам скажет, чтобы я услышал его голос…

— Ну, давай же, давай. Говори! — подталкивал меня отец.

И я, уставившись прямо на учителя, произнес:

— Меня зовут Ивица Кичманович!

Тут отец раскрыл свою торбу.

— Это вам, господин учитель, и за буквы, и за розгу, и за чернила, и за перья…

— Надо же! Ай да музыкант Йожица! Будто со свадьбы пришел, — смеялся учитель, широко разевая большой рот с крепкими, белыми зубами и благодушно похлопывая отца по спине.

— Пойдем-ка сюда, Йожица! Этой птице, этому свадебному угощению в школе не место! — И учитель показал нам свою комнату, куда мы вошли с покорным видом.

— Пепушка! — кликнул учитель свою хозяйку. — Освободи-ка торбу почтенного кума.

Из-за стола поднялась маленькая сухонькая женщина с пронзительным взглядом и длинным носом и недоброжелательно подошла к отцу, вытаскивающему из торбы сливовицу, брынзу и масло. Индюк проснулся и стал бить крыльями, вздымая с пола густую пыль…

Я догадался помочь госпоже учительше отнести подношения в кухню. Первым делом она поприветствовала индюка:

— Фи, ну и запашок у тебя!

Затем брынзу:

— Фи, какая сухая.

И масло:

— Фи, а это на что похоже? Хм. Ничего не поделаешь: мужики они мужики и есть!

Открыв бутылку сливовицы, она сделала два-три хороших глотка:

— Ага! Вот это уже кое-что… Так… Так…

После чего обернулась ко мне:

— А тебя как зовут, малыш?

— Ивица… — ответил я.

Она достала из ящика ломтик сладкого пирога, и я с благоговением сжевал его и облизал себе пальцы.

Вернувшись в комнату, я увидел, как учитель что-то заворачивает в бумагу.

— До чего ж мальчуган свободно держится! — удивился учитель, когда я пришел из кухни.

— Ничего, розга его укротит! — заметил отец.

— Розга не для хороших детей, дорогой ты мой! — пробормотал учитель. — Ладно, — заключил он, — вот тебе букварь. Здесь написано твое имя. Вот тебе дощечка и грифель, утром вместе с остальными философами с холмов прошу в школу!

Теперь уже отец укладывал в торбу начатки моей будущей мудрости.

— Э, лишь бы все хорошо удалось! Чему быть, того не миновать! — вздохнул он.

С куском брынзы и ломтем хлеба в сумке шагали мы день за днем в начальную деревенскую школу. Из дома нашего соседа Каноника вместе со мной ходили Михо и Перо. Михо был вылитый отец. Маленький, сильный, шустрый, черномазый. Учился он мало, знал еще меньше. Перо был белокурый, будто ягненок, слабый и хрупкий, как канарейка. Учиться ему было легче, чем брату, но нрава он был вялого и нерадивого. Учитель, повысив голос, спрашивал его:

— Ты почему, Перо, сегодня опять не знаешь урока?

А он, ничуть не смутившись, ледяным голосом отвечал:

— Не учил я.

— А почему ты не учил, мамкин ты сын?

— А не хотелось.

— Как это не хотелось?

— А так! Приснилось мне, будто спустились за мной ангелы, чтобы унести меня в дальние просторные, бескрайние луга, где полно травы и цветов. Целуют они меня, обнимают и все шепчут, что не надо мне учиться. Так уж мне было хорошо, так хорошо! Как вспомню об этом, сердце забьется, в глазах потемнеет, кажется, вот-вот задохнусь. И словно кто-то меня чуть приподнимает, тянет за собой ввысь, еще немного — и полечу. Вот. Не могу, не стану я учиться.

Суровый голос учителя мягчел, как и у самого Перо.

— Садись, Перица, садись, — гладил его по голове учитель, — в другой раз выучишь.

Худенькое, бледное личико Перицы покрывалось румянцем. Глаза его устремлялись на лик распятого Иисуса, висящий на стене, и, казалось, в них искрились едва заметные слезинки.

Все мы любили Перицу. Глубокое, светлое чувство сострадания охватывало наши души. Я и сам не раз, бывало, украдкой смахивал тайные слезы…

Михо тоже обычно не знал урока или же отвечал, запинаясь, с такой мукой, что учителю приходилось извлекать из него слова, будто гвозди, заколоченные по шляпку в твердое дерево.

— Плохо, Михо, плохо! — покачивал головой учитель. — Плохо.

— Я долго учил, голова до сих пор болит, — отвечал Михо грубо и неохотно, не отрывая глаза от пола. Брата Перо он не любил. Частенько толкал его, поддразнивал исподтишка. Тот кротко отходил от брата, порой спокойно его увещевая: «Михо, ну зачем ты так?» С нами ни Михо, ни Перо никогда не играли. Михо клал перед собой книгу или грифельную доску, утыкался в них и ни на кого не обращал внимания. Горе тому, кто его тронет. Михо кидался на обидчика, будто рысь, царапался, бил кулаком или ногой, при случае даже мог укусить. Однажды ушедшего в себя Михо толкнул кто-то из пятерых мальчишек, стоявших кучкой вблизи него. Михо бросился на них, несколько смущенный: кто из пятерых его толкнул? Но нашелся и тут. В одно мгновение он расправился со всей пятеркой: одного ткнул большим пальцем, другого ущипнул, третьего пнул ногой, еще одного ударил локтем, словом, каждый получил свое. Мы боялись маленького, крепкого Михо, испытывали перед ним страх и уважение. На наших холмах о нем уже говорили; быть ему вторым Каноником!