Петр Радченко - На заре

7 января, на второй день, в три часа, съезд Советов продолжил свою работу. Первым выступил Галактионов. Он охарактеризовал те условия, в которых протекала десятимесячная деятельность ревкома. Условия эти были чрезвычайно сложными. Ревкому все время приходилось быть начеку и принимать меры для предотвращения высадки новых вражеских десантов на Кубани. Сильно мешали работе ревкома бело-зеленые банды. Остро ощущался недостаток в опытных работниках, тем более что здесь, на Кубани, пришлось иметь дело с той контрреволюцией, которая бежала сюда почти со всей центральной России во время отступления Деникина и в основном осталась здесь после его бегства за границу.

Особое место в своем докладе Галактионов уделил отношению революционного комитета к тем, кто еще скрывался в плавнях и горах.

— Рассматривая бело-зеленых как заблудившихся и обманутых, — говорил он, — ревком все время старался воздействовать на них увещеванием и неоднократно призывал возвращаться к мирному труду, обещая полное прощение. Таким образом, наша политика была чрезвычайно мягка и гуманна к бело-зеленым, и сейчас ревком снова дал срок для того, чтобы бело-зеленые одумались и сложили оружие. Эти заблудившиеся люди должны в конце концов понять, что теперь, когда советизация области увенчалась успехом, бороться против народной власти — безнадежное дело..

В перерыве Соловьев с женой вышли в фойе, где уже было полно народу. К ним присоединился Атарбеков.

— Ну как, Анна Назаровна, довольны вы новым постом своего супруга? — спросил Атарбеков.

Аннушка недоуменно взглянула на мужа:

— Каким постом?

— Прости, Аннушка, я еще не успел сообщить тебе… — улыбнулся Геннадий Иннокентьевич. — Меня назначили начальником особого отдела.

Аннушка обернулась к Атарбекову:

— А вы?

— Москва направляет меня в Армению, — ответил тот. — Завтра утром вылетаю в Баку.

— Жаль, — сказала Аннушка. — Мы все привыкли к вам. Не знаю, сможет ли Геннадий справиться с работой в особом отделе. По-моему, тут надо иметь определенное призвание.

— Нет, Анна Назаровна, дело не в призвании, — с улыбкой возразил Атарбеков. — Просто нужно всей душой, всем сердцем быть с народом.

К ним подошел Юдин, взял под локоть Атарбекова

— Только что мне сообщили из Гривенской, что Рябоконь совершил зверский налет на хутор Лебеди.

— Мерзавец! — нахмурился Атарбеков. — Семнадцатого декабря налет на Петровскую, теперь — на Лебеди. Надо кончать с ним.

После перерыва начались прения. Первым взял слово Оглобля. Громадная, широкоплечая фигура его в вылинявшей гимнастерке с надраенными медными пуговицами нависла над трибуной. Черные курчавые волосы и вьющаяся борода придавали его смуглому, рельефному лицу суровый, непреклонный вид. По залу пронесся сдержанный шумок: «Это тот, которого бандиты привязывали к скале…»

Оглобля наморщил шишковатый лоб, нахмурил вихрастые брови, неторопливо начал:

— Я хочу сказать о той промашке, товарищи, которую мы допустили в своей работе среди населения наших станиц, хуторов и аулов. Приведу пример. Мне привелось побывать в плену у бандита Волошко, на Куве. После «суда» меня распяли на лобовине скалы. Провисел я там весь день. А ночью, когда силы стали меня покидать, ко мне приполз человек из шайки бандитов, по фамилии Матяш Андрей, и ослобонил меня. Не знаю, бедняк он чи середняк. Но понял одно это честный человек, которому беляки заморочили голову. Я посоветовал ему вернуться домой, а он заявил в ответ: «Был я врагом Советской власти, врагом и останусь до гроба». Почему он говорит такое? Да потому, что не растолковываем мы людям как следует, за что борется Советская власть. Наслушались такие, как он, брехни от буржуев, понатворили преступлений и боятся теперь выйти на правильную дорогу. А сколько таких в бандах? Да не посчитать! Надо нам работать с каждым человеком. Только тогда мы сможем вернуть к честной жизни многих из тех, кто еще скитается в бандах.

Делегаты дружно зааплодировали.

Черный предоставил слово Лаврентию Левицкому. Тот нерешительно поднялся на трибуну, повел глазами по затихшему залу.

— Мне дюже понравилось выступление председателя Совета станицы Передовой, — сказал он. — Верно, много еще обдуренных людей. Был и я таким, чего греха таить. Не попадись мне в свое время вон тот человек, — Лаврентий указал на Жебрака, — я, пожалуй, был бы тоже там, где зараз находится Матяш Андрей, про которого нам только что рассказал Наум Трофимович. Сурьезно… Туман у меня тогда был в голове. А вот помог добрый человек ослобониться от того тумана, и зараз у меня голова чиста от всякой мути. Да, факт на лице! Поэтому я тоже за то, чтобы шире развернуть большевистскую агитацию в станицах и хуторах. Оце и все!

Он смущенно кашлянул и занял свое место в президиуме.

На сцену поднялся Шкрумов.

Раннее безоблачное утро. Город Новороссийск давно уже проснулся, и жизнь в нем била ключом. У причалов Цемесской бухты, где теснились суда, сновали, как муравьи, грузчики. Не умолкал скрежет лебедок, лязг цепей, гул моторов.

На фоне лазурного северо-восточного небосклона в сизой дымке величественно возвышались горы.

Полуразрушенный цементный завод сиротливо ютился на берегу моря, не дымил высокими трубами. Его железобетонные корпуса угрюмо глядели разбитыми окнами. Война оставила на куполах, башнях и крышах завода глубокие раны. Лишь волны без умолку плескались у каменных заводских причалов, у одного из которых стоял «Эльпидифор». Команда его из 105 человек была в сборе, принимала на борт военный груз.

Колот находился на капитанском мостике и наблюдал за работой матросов. Остроносое его лицо после ранения в Камышеватской все еще было бледным, но глаза по-прежнему поблескивали задорно, живо. Старшина Рыбин распределял грузы на палубе и в трюмах. На его бушлате сиял недавно полученный орден Красного Знамени. Матросы с уважением поглядывали на грудь старшины. Новички интересовались, за что наградили Рыбина.

— Это ему дали за спасенный хлеб в Камышеватской! — ответил старослужащий.

К концу погрузки на судно прибыло 250 демобилизованных моряков. Сюда же после излечения от контузии прибыл и Аншамаха, чтобы доплыть до Анапы, а оттуда уже направиться в Приморско-Ахтарскую. На нем была старая шинель, туго схваченная солдатским ремнем, и буденовка с опущенными концами подбородника. На ногах — английские ботинки и серые шерстяные обмотки Появления его на судне никто не заметил. Остановившись у люка в машинное отделение, он задумчиво глядел на северо-восток, туда, где сияли горы в медной окалине, точно плавясь в золотистых лучах солнца.