Ян Неруда - Стихотворения. Рассказы Малостранские повести Очерки и статьи

Это был выразительный жест пражских мальчиков, означавший: «Ни капельки!»

И почему только он не признался, что трусит! Австрийская империя еще могла бы…

— Одиннадцать! — стуча зубами, сказал Прокоп Голый.

Бой часов затихал, словно понемногу тая и расплываясь в теплом воздухе. Каждый удар долго звучал в моих ушах, и я даже невольно поднял взгляд — не виден ли звук. Этот внушительный бой был как бы похоронным звоном для одной из старейших и крупнейших империй Европы.

Я медленно обошел боевую позицию Микулаша из Гус и неторопливо спустился вниз к Прокупеку. Как главный военачальник, я должен дать ему распоряжения, которые укрепят его боевой дух.

Прокупек все еще сидел на перилах, но уже не курил сигары, а держал на коленях полную шапку слив и с аппетитом уплетал их; косточку он вынимал изо рта, клал на указательный палец, прижимал большим пальцем и «стрелял» ею в стайку кур, которая прогуливалась на той стороне дороги; пострадавшая курица, жалобно кудахча, пускалась наутек. Уже почти все они ретировались таким образом на почтительное расстояние, только одна, черная, еще клевала что-то в опасной близости от Прокупека. Он прицелился в нее, но в этот момент заметил меня. Косточка вдруг полетела не в курицу, а совсем в другую сторону и ударила меня в подбородок так больно, словно кто-то хлестнул кончиком кнута.

Прокупек просиял.

— Что ты делаешь? — спросил я. — Ты не следишь за противником?

— Я-то? Еще как! Что я, слепой, что ли? Хочешь слив?

— Не хочу. Почем они?

— По восемь крейцеров. Возьми.

— Возьму четыре штуки для Пепика… Гляди в оба. Он будет здесь с минуту на минуту.

И я опять направился наверх. Еще одна сливовая косточка больно ударила мне в ухо, но я не оглянулся и с достоинством продолжал свой путь.

В половине двенадцатого я снова достиг позиции Прокопа Голого. Он все еще лежал на траве.

— Вот тебе сливы от Франтика.

Прокоп Голый отвел мою руку. Я положил сливы около него и тоже растянулся на траве.

Небо было безоблачно. Когда смотришь на него, лежа навзничь, начинает как-то рябить в глазах, словно воздух кишит белыми червячками. Сейчас мне казалось, что я не только вижу их перед глазами, но они ползают у меня по всему телу. Кровь в моих жилах то пульсировала усиленно, то словно застывала; дрожь пробегала по мышцам. Мне казалось, что раскаленный свинец капает на меня с неба.

Я повернулся на бок, лицом к Прокопу.

Пробило три четверти двенадцатого.

— Слушай-ка, — вдруг обратился ко мне Прокоп, и глаза у него были испуганные. — А что, если Погорак изменил нам?

— Ну, едва ли, — пробормотал я, но в беспокойстве встал и зашагал по траве. Мрачные мысли о низкой измене одолевали меня. Взглянув поверх кустов на дорогу, я увидел, что по ней со всех ног мчится Прокупек.

«Прокупек! Надо спасаться», — мелькнуло сразу у меня.

Прокоп Голый уже был на ногах. С другой стороны к нам спешил Микулаш из Гус. Он тоже заметил Прокупека.

Тот едва переводил дыхание.

— Там… около лавки… мужики пили водку и рассказывали, что на рынке полицейский забрал какого-то торговца…

Никто из нас не сказал: «Это Погорак», — но мы, как стайка воробьев, в которую кинули камнем, разлетелись в разные стороны.

Я так стремительно несся вниз по дороге, что у меня тряслась голова. В мгновение ока я был близ Вальдштинской улицы, но какой-то инстинкт гнал меня дальше. Я свернул на Сеноважную улицу, и камни мостовой так и мелькали у меня под ногами… Вот я у храма святого Фомы. Я хотел было проскочить по галерее наверх, уже миновал первую колонну — и вдруг замер и притаился у второй…

Полицейский вел в участок Погорака с тележкой и собакой. Я хорошо видел, что Погорак глубоко взволнован; на его лице лежала печать невыразимого страдания.

В летописях человечества был бы досадный пробел, если бы мы не рассказали, что случилось с Погораком.

В тот день он позднее обычного въехал через Страговские ворота в Прагу, даже, пожалуй, очень поздно по сравнению со своими привычками и пражскими обычаями: было уже семь часов утра. Дорога шла под гору, ехать было легко, белому псу — «кореннику» Погораковой запряжки — не приходилось тянуть тележку, и он бодро бежал по улицам, а «пристяжной» — сам Погорак — придерживал тележку левой рукой, лежавшей на оглобле.

— Что сегодня так поздно, Погорак? — спросил пекарь с Глубокой улицы, который, снявши пиджак, удобно расположился перед своей лавкой и покуривал трубку.

— Были дела… — усмехнулся Погорак и громким «тпр-р-р!» остановил запряжку, сунул руку в карман, извлек оттуда плетеную фляжку с тминной настойкой и протянул ее пекарю. — Приложимся, а?

— Спасибо, я уже приложился с утра, как обычно.

— Я тоже. Но лучше прочитать «Отче наш» пять раз, чем один. — И Погорак допил остаток, сунул фляжку в карман, кивнул пекарю и поехал дальше.

На Сельском рынке было уже полно народу. Полицейский долго водил Погорака, препиравшегося с «господином капралом» о местечке получше; наконец оно было найдено. Погорак иногда привозил на продажу, кроме птицы, еще и зайцев, масло, яйца. Но сегодня он торговал только курами и голубями. Битая домашняя птица всегда была его главным товаром. Погорак весь пропитался ее не очень-то приятным запахом, так что от него разило за несколько шагов.

Погораку было уже лет под шестьдесят. Если наше предыдущее повествование создало у читателя впечатление, что Погорак отличался мощным телосложением, то мне, к сожалению, придется разочаровать его. Погорак совсем не выглядел гладиатором, — роста он был чуть выше среднего, сутуловат и скорее сухощав, чем коренаст. Его сухонькое лицо было так испещрено оспинами, что какой-нибудь доброжелатель мог посоветовать ему замостить эти ямки. На Погораке был синеватый в клеточку пиджак, но на спине, на левом плече и в некоторых других местах материя уже перестала быть клетчатой, настолько она покрылась засохшей грязью. Заношенные коричневые брюки Погорака всегда были подвернуты, даже если сухая погода стояла несколько недель, голову зимой и летом прикрывал темный суконный картуз, за околышем которого торчала акцизная квитанция.

Погорак поставил тележку в тени, подстелил под ней солому, и пес улегся там, свернувшись клубком. Хозяин же вынул и разложил на тележке свой товар, потом выпрямился и оглядел рынок.

— Барышня, — сказал он соседней торговке, бабе лет шестидесяти. — Приглядите-ка за товаром, ладно? А я схожу выпить кружку кофе, уж очень умаялся дорогой.

Он зашел в ближайшую кофейню и выпил кружку кофе, потом завернул в распивочную и опрокинул две стопки хлебного вина да еще захватил бутылочку про запас, сунув ее в карман. Потом он купил две булки с маком, одну для себя, другую для пса, и вот уже снова стоял около своей тележки.