Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Со смехом и шутками они, все восемь, вскочили в седла — все еще увитые цветами, как и на Ипподроме. Солнце садилось, но на улицах еще царил ясный день. То был час, когда на балконах, нависающих над узкими проездами, теснятся женщины и дети, а в дверях толпятся слуги, — час, когда византийцы предаются сплетням, переливая из пустого в порожнее. Как дрожали деревянные здания, когда мимо галопом мчалась кавалькада! Сколько тысяч горящих глаз, привлеченных смехом и криками, взирало сверху на всадников! Время от времени кому-то случалось замешкаться, переходя перед ними дорогу, — и тогда Демид изящно устремлялся в погоню, используя лук с тетивой вместо кнута. Как зрители верещали от восторга, когда он настигал несчастного и хлестал, теряя при этом цветы! А если какой низкий балкон озаряло лицо привлекательнее прочих, с какой галантностью молодой всадник обирал розы со щитов и копий и бросал их с призывом:

— Расщедрись, госпожа, — расщедрись на улыбку!

— Взгляни снова! За еще один взгляд — еще одну розу!

— От бесстрашного — прекрасной!

Так они домчались до Влахернских ворот, а там остановились и, поприветствовав начальника стражи, воскликнули:

— Да здравствует император! Многие лета доброму правителю!

Демид ехал, не опуская забрала. Возвращаясь в сумерках — на узких улицах они сгустились раньше, чем на широких, — он провел свой отряд мимо домов Уэля и индийского князя. О том, что происходит с маленькой княжной, можно было отчасти узнать по тому, что происходило здесь: суета на улице была сильнее обычной, все говорило о тревоге и смятении.

— Эй, ты! — крикнул Демид, натягивая повод. — Что здесь творится? Кто-то умирает или умер?

— Уэль, хозяин дома, опасается за свою дочь. Она должна была вернуться еще до заката. Он рассылает друзей на поиски.

В этом ответе для него таилась целая летопись; подавив победоносный вопль, злоумышленник двинулся дальше.

Сиама, со свойственной ему дотошностью, припрятал сокровища, привезенные с Плати, и, стоя у дверей, всю ночь наблюдал за хозяином, гадая, во что выльется его волнение.

Бесполезно воображать себе, что творилось в угрюмой душе еврея. Там бушевали дотоле сдерживаемые страсти. Человек, столько всего повидавший за свою жизнь, ткавший историю, как бухарские ковроделы ткут свои шедевры, имевший дело с царями и царствами, со всеми корифеями, канонизированными человеческим воображением, подвергся такому унижению! Впрочем, сильнее всего его задело не неуважение, проявленное к нему лично, и даже не враждебность Небес, отказавших ему в любви, которая дарована всякому иному существу — зверю, птице, ползучей рептилии, морскому чудищу, — но то просто ветер топорщил перья боевого орла, а главной и тягчайшей мукой было осознание своего бессилия наказать обидчиков так, как ему хотелось их наказать.

Он не сомневался, что Лаэль заточили где-то в пределах города и он непременно ее отыщет, — ибо можно открыть всякую дверь, если постучать в нее рукой, сжимающей деньги. Но не слишком ли уже поздно? Цветок-то он вернет, но останется ли он по-прежнему чистым и благоуханным? При этой мысли он резко вдохнул и выдохнул, будто от удара электричеством. Дьявол, совершивший это злодеяние, может, и укроется от него, ибо ад велик и глубок, однако город — Византий, древний, как и он сам, — никуда не денется и пребудет у него в заложниках до того дня, когда его Гюль-Бахар вернется к нему живой и невредимой.

Всю ночь он провел на ногах; она казалась ему бесконечной; наконец первый розовый отсвет, отражение великолепной палитры грядущего утра, лег на стекло восточного окна и заставил князя очнуться от терзаний. У дверей стоял Сиама.

— Сиама, — произнес он, — принеси ларец, где лежат самые ценные мои снадобья.

Принесли продолговатый золотой ларец, инкрустированный бриллиантами; открыв его, князь увидел лопаточку из чистого серебра на хрустальной крышке, а под крышкой, в отдельных углублениях, пилюли разных цветов; выбрав одну, он опустил ее в рот.

— А теперь убери, — распорядился он, возвращая коробку Сиаме; тот вышел. Глядя на сияние, разгоравшееся за окном, князь продолжил: — О долгожданный! — К наступавшему дню он обращался, как к человеку. — Приход твой был неспешен, но долгожданен. Я готов на новый труд и не буду знать ни отдыха, ни покоя, ни голода, ни жажды, пока его не свершу. Ты увидишь, что я не зря прожил четырнадцать веков, что отмщения способен добиваться с прежним хитроумием. Я даю им срок, пока ты дважды не свершишь свой круг, а потом, если мне ее не вернут, они увидят, что Бог, которому они поклоняются, вновь стал Единым Богом Израиля.

Вернулся Сиама.

— Ты — преданный слуга, Сиама, я люблю тебя. Иди завари мне чашку листьев из Чипанго; хлеба не надо, один лишь отвар.

В ожидании князь продолжал беззвучно ходить взад-вперед. Когда чай принесли, он сказал:

— Хорошо! Им сподручно запивать мякоть маковых зерен. — Он вновь обратился к Сиаме: — Пока я пью, отыщи Уэля и приведи сюда.

Когда сын Яхдая вошел в комнату, князь бросил на него короткий взгляд и спросил:

— Есть какие-то новости?

— Ни одной, ни единой. — Купец понурил голову, подбородок уперся в грудь. Безнадежность, звучавшая в его голосе, еще больше подчеркивала его жалкий вид — его горе тронуло бы любого.

Князь приблизился к нему и взял его руку.

— Мы — братья, — произнес он с невыразимой нежностью. — Она — наше дитя, и твое и мое. Она любила нас обоих. А мы любили ее, ты не более, чем я, я не менее, чем ты. Ее отторгли от нас насильно, это мы знаем, ибо знаем, что она любила нас, тебя не более, чем меня, меня не менее, чем тебя. Ее заманили в западню. Нужно найти, в какую именно. Она взывает к нам из глубин, я слышу ее голос, он произносит то твое имя, то мое, и нельзя терять ни минуты. Последуешь ли ты моим указаниям?

— Ты силен, а я слаб; я все выполню в точности, — ответил Уэль, не поднимая головы, ибо в глазах у него стояли слезы, а в груди нарастал стон.

— Тогда послушай. Мы найдем нашу дочь, в какие бы глубины ее ни утянули; однако — и об этом следует подумать, — возможно, мы не найдем ее в первозданной чистоте или найдем уже мертвой. Как мне представляется, она, с ее душевной твердостью, предпочтет смерть бесчестью — однако, даже если она вернется мертвой или обесчещенной, готов ты действовать со мной заодно в ее интересах?

— Да.

— Я единолично буду решать, как нам надлежит поступить. Договорились?

— Да, ибо вера моя в тебя велика.

— Но ты должен понять одну вещь, сын Яхдая: я говорю не только как отец, но и как иудей.

Князь приблизился к нему и взял его руку.