Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Можно вообразить себе, что творилось весь этот день во дворце у князя. Назовем это привычным для нас словом: здесь находился штаб поисков.

Около восьми часов во дворец принесли пустой паланкин — следов борьбы внутри не оказалось. Он никак не прояснил ситуацию.

Полдень — никаких новостей.

Во второй половине дня энтузиазм явно пошел на убыль. Тысячи людей откололись и вернулись к повседневным делам, никак это не объясняя.

— И куда вы? — спрашивали у них.

— Домой.

— Как? Разве ее нашли?

— Насколько нам известно, нет.

— А вы бросаете поиск?

— Да.

— Почему?

— Нам представляется, что ее похитили болгары; она теперь у турок, и за треть той награды, которую предлагает индийский князь, кем бы он там ни был, ее можно у них выкупить. Времени у него довольно, в гаремах спешить не принято.

К вечеру, когда зажглись фонари, в столицу вернулось привычное спокойствие, и весь переполох, суета и азарт, заставлявшие нырять в опасные тайники и ворошить странные, подозрительные вещи, сменились всеобщей обидой за упущенную награду. В штабе тоже наступило спокойствие. Князь требовал продолжить поиски, однако ему посоветовали перенести их на другой берег Босфора. Аргументы ему представляли веские: либо болгары унесли девушку с собой, либо ее у них отобрали. Болгары — парни дюжие, однако никаких следов борьбы не обнаружено. Если их убили, тела их найдутся, если они живы и ни к чему не причастны — почему до сих пор не объявились? Они же, как и все, могут претендовать на награду.

Видя, к чему идет дело, князь уклонился от споров. Вид у него стал еще более мрачный и решительный. Когда дом опустел, он с прежним пылом и энергией принялся мерить комнату шагами. Потом пришел Уэль — усталый, подавленный, полностью отчаявшийся.

— Вот что, сын Яхдая, мой бедный брат, — произнес князь; тронутый его видом, он говорил ласково. — Настала ночь; ты принес какие-то вести?

— Увы! Никаких, вот разве что ходят слухи, что преступление совершили болгары.

— Болгары! Когда бы так, ибо, видишь ли, в их руках она была бы в безопасности. Худшее, на что они способны, — это потребовать у нас выкуп. Но нет! Похоже, их втянули в заговор, однако вряд ли они сами ее похитили. Как бы они незаметно прошли через ворота? Ночь обернулась бы против них. Кроме того, им не хватило бы ума замыслить и осуществить такое. Тут, брат мой, речь идет о незаурядном преступнике. Когда мы его отыщем — а мы его отыщем, если он не заключил сделку с самим дьяволом, — ты увидишь, что это грек из благородного семейства, с родословной и связями, а за спиной у него стоит некто, способный оградить его и от закона, и от императора. Из всех византийских классов кто сегодня могущественнее других? Кто, как не церковники? И вот еще одна мудрая вещь — и она истинна, ибо в противном случае весь мой опыт ничего не стоит: в загнивающих, впадающих в анархию государствах самый дерзкий вызов общественному мнению бросают именно те, кто прежде всего это мнение и определяет.

— Я тебя не понимаю, — признался Уэль.

— Ты прав, брат мой. Не знаю, зачем все эти рассуждения, однако я не могу оставить тебя в неведении, а потому пойду дальше. Ты еврей — не иудей, не израильтянин, но, как презрительно именуют нас гои, еврей. А в жилах нашей нежной Гюль-Бахар течет твоя кровь. Я тоже еврей. Для которого из классов Византии ненависть к евреям является предметом культа, соблюдаемого свято? Не те ли это люди, которые определяют ныне, что хорошо, а что плохо, — те, что каких-то три дня тому назад видели, как я оскорбил и унизил человека, которого они избрали своим императором, причем сделал это не наедине, в недрах какого-нибудь монастыря или часовни, но публично, на глазах всех его царедворцев… Ага, вот до тебя и дошел смысл моих слов! Говоря проще, о брат мой, когда перед нами окажется тот, кто замыслил это преступление, то будет не воин, не моряк и не твой собрат по профессии, то будет не нищий, не батрак, не магометанин: то будет грек, семейные связи которого, дальние или ближние, позволяют ему призвать себе на помощь все ухищрения духовной братии, которая ополчилась на нас, ибо мы — евреи. Но меня это не смущает. Я найду и ее, и титулованного разбойника, который ее похитил. Впрочем, угрожать сейчас бессмысленно. Завтра им придется вернуть ее домой. Прошу прощения, что надолго лишил тебя отдыха и сна. Ступай. Утром, как можно раньше, проследи, чтобы писари явились сюда снова. Мне они понадобятся еще раз для… — Он призадумался. — Да, если придется действовать так, то потом, в худшем случае, они не смогут сказать, что я был суров и безжалостен и никого не пощадил.

Уэль уже подошел к двери, но князь подозвал его снова:

— Подожди. Мне отдых не нужен. А тебе — да. Сиама здесь?

— Да.

— Пришли его ко мне.

Когда слуга явился, его хозяин произнес:

— Ступай и принеси мне золотой ларец.

Ларец принесли, князь вынул оттуда пилюлю и протянул ее Уэлю.

— Вот, прими, и ты заснешь мертвым сном, без единого сновидения, крепким и благотворным. Завтра нам предстоит большой труд. Завтра, — повторил он, когда Уэль вышел, — завтра! А до него — целая вечность.

Давайте теперь мысленно переместимся в обитель Святого Иакова.

Восемь часов утра — примерно в этот момент пустой паланкин доставили в дом князя. Сергия призвал звонок игумена, давайте посмотрим на него — он помогает достойному наставнику вкушать завтрак, если столь скудная трапеза достойна подобного наименования.

Надо сказать, что накануне вечером молодой русский вернулся к себе в келью сразу же по завершении Праздника цветов. Он проснулся рано, подготовился к грядущему дню — и сам, и вместе с братьями в часовне совершил ежеутренние требы, состоявшие из восхвалений, псалмов, проповедей и молитв. После этого он уселся под дверью настоятеля. Наконец звон колокольчика призвал его внутрь, после этого он был занят то на кухне, то рядом с настоятелем. Короче говоря, он ничего не знал о происшествии, которое ввергло в такую тревогу купца и индийского князя.

Игумен восседал на широком стуле, бледный и слабый, — немощь его была такова, что братия освободила его от службы в часовне. Наполнив водой кувшин, Сергий поднес его игумену, но тут дверь без стука и без иного предупреждения распахнулась, и вошел Демид. Он беззвучно приблизился к отцу, нагнулся и поцеловал его руку с почтением, вызвавшим улыбку на осунувшемся лице.

— Да благословит тебя Бог, сын мой. Я думал про свежий воздух Принкипо и Халки — вдруг он мне поможет; но вот явился ты, и я отложу поездку. Поставь справа от меня скамейку и раздели со мной трапезу, пусть даже она и сведется к одной корочке.

— Корочка, судя по всему, квасная, а ты знаешь, к какой партии я принадлежу. Я — не азимит.