Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

— О Пресвятая Дева! О благословенная Богоматерь Влахернская! Не дай ей умереть. Для тебя тьма — ничто, ибо ты облачена в свет. Во имя любви к детям своим, низойди сюда, открой ей глаза, верни дар речи!

Он молился истово.

К великой своей радости, он наконец-то увидел, как нежные губы порозовели, а веки затрепетали. Потом — долгий глубокий вздох, и Лаэль принялась неуверенно, испуганно оглядываться; сначала взгляд ее остановился на круглой люстре, а потом на хранителе, который, как подобает набожному византийцу, вскричал:

— О Пресвятая Дева! Поставлю тебе свечку!

Приподнявшись, Лаэль обрела дар речи:

— Ты ведь — не мой отец Уэль и не мой отец индийский князь?

— Нет, — отвечал он, поигрывая веером.

— Где они? И где Сергий?

— Я не знаю.

— Кто ты такой?

— Я приставлен следить, чтобы ты ни в чем не знала нужды.

Сказано это было из лучших побуждений, однако оказало противоположное действие. Она вскочила и, обеими руками отведя волосы от глаз, диким взглядом уставилась на убранство всех трех комнат, после чего вновь без чувств упала на ложе. Снова — вода, страусовое опахало и призывы к Богоматери Влахернской; она очнулась.

— Где я? — спросила она.

— Во дворце, принадлежащем…

Он не закончил; с рыданиями и стонами, заламывая руки, она села:

— О мой отец! Почему я его не послушалась?.. Ты ведь отведешь меня к нему? Он богат, он любит меня, он даст тебе много золота и драгоценностей — ты ни в чем не будешь нуждаться. О, отведи меня к нему… Вот, смотри, на коленях прошу!

И она упала к его ногам.

Хранитель не привык к созерцанию красавиц в беде и отстранился; она попыталась последовать за ним на коленях, взывая:

— О, ради спасения собственной души, отведи меня домой!

Поняв, что может не устоять, он заговорил резко:

— Просить меня бесполезно. Я не могу выпустить тебя отсюда, даже если твой отец прольет на меня золотой дождь в месяц длиной, — не могу, даже если бы хотел… Успокойся и выслушай меня.

— Значит, не ты привел меня сюда?

— Я же сказал: выслушай… голод и жажда тебе не грозят, здесь есть хлеб, фрукты, вода и вино — а захочешь поспать, вон там постель. Смотри внимательнее: в той или другой комнате ты найдешь все, что тебе может понадобиться, и все, что найдешь, — твое. Главное — будь благоразумной, не убивайся так. Оставь свои мольбы ко мне. Молиться нужно Пресвятой Деве и благим праведникам. Успокойся и слушай. Не хочешь? Ладно, я пойду.

— Пойдешь? Не сказав мне, где я нахожусь? И почему здесь оказалась? По чьей воле? О господи!

Она в отчаянии упала на пол, а он, с внешним бесстрастием, продолжал:

— Сейчас пойду, однако вернусь утром за твоими распоряжениями и вечером еще раз. Ничего не бойся: никто не собирается причинять тебе зло, а если соскучишься, вон там есть книги; не умеешь читать — можешь петь, здесь есть и музыкальные инструменты, выбирай любой. Сознаюсь, прислужница из меня плохонькая, никто меня этому не учил, но хочу дать тебе совет: умойся, прибери волосы и постарайся выглядеть покрасивее — рано или поздно он придет…

— Кто придет? — вопросила она, поднимаясь на колени и сжимая руки.

Этого ему уже было не вынести; он обратился в бегство, повторяя раз за разом:

— Я вернусь утром.

Выходя, он забрал лампу — без нее не управиться. Выйдя за дверь, задвинул засов, а потом погреб прочь, повторяя:

— Ах, кровь голубки и слезы женщины!

Оставшись в одиночестве, несчастная девушка долго пролежала на полу, рыдая и постепенно постигая благотворность слез — особенно слез раскаяния. Потом, когда к ней вернулся разум — то есть способность мыслить, — она обратила внимание на царившую кругом тишину. Она вслушалась и не обнаружила ни единственного признака жизни: никаких шумов улицы, ближайших домов, соседей, — казалось, снаружи вообще ничего нет. Гудение насекомого, щебетание птицы, шорох ветра, журчание воды — ничто не развеивало жуткого ощущения, что она неведомым образом упала с Земли и оказалась на далекой необитаемой планете. Это было бы тяжело, но еще тяжелее оказалась овладевшая ею мысль, что она здесь и останется; мысль сделалась невыносимой, и Лаэль принялась бродить из комнаты в комнату и даже попыталась заинтересоваться всевозможными предметами. Может ли женщина, проходя мимо зеркала, не замедлить шаги? Вот и она в конце концов остановилась перед высоким листом меди. В первый момент отразившаяся там фигура напугала ее. Совершенно расхристанная: разметавшиеся волосы, заплаканное лицо, распухшие, красные глаза, беспорядок в одежде, — она выглядела незнакомой. У страха глаза велики, и через некоторое время для нее стало утешительным общество этой незнакомки: она казалась не просто чужачкой, но чужачкой потерянной, как и она сама, попавшей в ту же беду — им было в чем посочувствовать друг другу.

Наблюдать за несчастным человеком — дело нерадостное, а потому попрошу дозволения сделать рассказ о том, как прошла эта ночь в цистерне по возможности кратким. От постели к зеркалу; то страх, то отчаяние; крик о помощи, напряжение слуха — взбудораженное воображение порождает несуществующий звук; волнение не позволяет проглотить ни кусочка; страшная мысль, что она погибла безвозвратно, навсегда, не дает уснуть или собраться с мыслями. Среди этих мук Лаэль не считала ни минут, ни часов, для нее существовало только особое время этой странной юдоли, ее нового места жительства. Да, она досконально исследовала свое узилище в надежде бежать, но всякий раз натыкалась на стены, здесь не было ни окон, ни отверстий, ни световых фонарей, была единственная дверь, запертая снаружи.

Следующий день ничем не отличался для пленницы от этой ночи — безразмерное время, наполненное страхом, ожиданием, жуткими предчувствиями, — ни один звук не нарушал тишины. Если бы до нее долетел звон колокола, пусть даже совсем слабый, или звук голоса, не важно, к кому обращенного, она бы поняла, что все еще находится в обитаемом мире, — ах, даже стрекотание сверчка и то бы ее обрадовало!

Утром, как обещано, явился хранитель. Он пришел один, без всяких дел, только заново наполнил маслом светильники. Тщательно осмотрев дворец — так он его называл, видимо не без доли сарказма, — перед самым уходом он осведомился, желает ли она, чтобы в следующий раз он ей что-то принес. Какой пленник не стремится к свободе? Его слова лишь вызвали повторение давешней сцены, и он бежал прочь, бормоча, как прежде:

— О, кровь голубки и слезы женщины!

Вечером она оказалась более вменяемой, вернее, так ему показалось; собственно говоря, она просто притихла от изнеможения. Тем не менее он вновь обратился в бегство перед лицом молений, с которыми она к нему взывала.