Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Он протянул ей тарелку.

Она встала — лицо, если такое возможно, побледнело еще сильнее.

— Не приближайся — прочь! — Голос ее был резким, пронзительным. — Прочь!.. Или отведи меня к отцу. Это ведь твой дворец, ключ от него у тебя. О, сжалься!

Она была на грани безумия.

— Я готов подчиняться тебе во всем, кроме одного, — произнес он и поставил блюдо обратно на стол, радуясь, что заставил ее заговорить. — Во всем, кроме одного, — повторил он жестко, остановившись под люстрой. — Я не верну тебя в дом твоего отца. Я привез тебя сюда, дабы обучить тому, чему там обучить не смогу, — тому, что ты — идол, ради которого я рискнул всем на свете, в том числе и спасением души… Сядь и успокойся. Сегодня я к тебе не приближусь — да и никогда, без твоего дозволения… Вот, так уже лучше. А теперь, раз ты села и выразила определенное доверие к моим словам — за что я благодарю тебя и целую тебе руку, — выслушай далее и прояви благоразумие… Ты меня полюбишь.

В это заявление он вложил всю свою страсть.

— Нет, нет! Не отшатывайся, не испытывай страха. Ты полюбишь меня, но не как замученная жертва. Я не злодей. Меня легко завоевать — звуками голоса, блеском глаз, благородством натуры, преданностью, где преданность уместна, душой, созданной для любви, которая сияет в ней, точно звезда в ночи; но я не из тех, кто может убить любимую и оправдать свой поступок ее холодностью, презрением, предпочтением другого. Я говорю: будь благоразумна, княжна, и выслушай, как я намерен тебя завоевать… Лучшие годы жизни у нас еще впереди! Зачем мне спешить, прибегать к силе, испытывать нетерпение? Ты уже там, где я хотел тебя видеть, — там, где ты будешь жить в роскоши, ни в чем не нуждаясь; там, где я смогу навещать тебя и ночью и днем, дабы убедиться, что ты весела и благополучна. В этом мире, но вдали от глаз… Тебе, возможно, неведомо, какой искусный лекарь Время. А мне ведомо. У него есть снадобья почти от всех недугов души, от всех расстройств ума. Может, он и не исцелит сломанный пальчик моей госпожи, но он способен сделать так, чтобы, утихнув, боль забылась. Средство от горя или утраты зовется месяц — или, в тяжелом случае, год, или несколько лет, — и все проходит бесследно. Время освещает солнцем ненависть и предрассудки, и они увядают — и там, где они произрастали раньше, можно собрать плоды и цветы восхищения, уважения и — о да, княжна, — любви. Именно поэтому я и выбрал Время в лучшие друзья; мы с ним придем к тебе вместе и останемся…

Читателю остается только гадать, как он хотел завершить эту речь, потому что на последних словах что-то тяжелое обрушилось на плот: он содрогнулся. Демид смолк. Рука его невольно потянулась к кинжалу, и этим движением он выдал свой испуг. Все стихло, а потом кто-то стукнул по запору, сначала — слегка, потом — сильнее, а с третьего удара металл отозвался дребезгом.

— Злодей! Уж я его проучу! Нет, не может быть, он не решился бы… И потом, ведь лодка у меня!

Оправдав в своих глазах хранителя, Демид тревожно осмотрелся, явно пытаясь найти, чем будет защищаться.

Плот содрогнулся снова, будто от отягченных бременем шагов. Удар — дверь пошла трещинами. Еще удар — дверная коробка обрушилась внутрь, будто бы выбитая громом.

Нужно отдать греку справедливость. Да, он был злым гением, но и храбрецом тоже. Встав перед Лаэль, он дожидался с кинжалом в руке. Он успел вдохнуть лишь дважды, и тут в проеме показалась величественная фигура Нило — он шагнул под люстру.

Вернемся вспять. Сохрани царь способность рассуждать трезво и здраво, он не бросился бы в поток и во мрак цистерны так, как мы уже описали; скорее всего, он предпочел бы схватку во дворе, на свету, чтобы победить или пасть в сполохах разбушевавшегося пожара. Но кровь взыграла, его обуял азарт погони; более того, для настоящего бойца вкус победы — то же, что вкус крови для тигра. Нило некогда было предаваться практическим размышлениям, вроде: «Если я отыщу тайник этого грека, как я, глухонемой, пойму, что не ошибся? Что проку от глаз в этом беспросветном мраке?» Другой вопрос, думал ли он вообще об опасностях, грозивших ему лично, — например, опасности утонуть.

Вода оказалась холодной, у него застучали зубы. Как мы помним, он сидел на связанных вместе шестах от паланкина. То, что тело его наполовину погрузилось в воду, его мало тревожило, ибо это только помогало грести руками — именно так он продвигался вперед. Продвигался не так уж медленно. Удивительно, какую скорость можно развить, используя столь примитивное средство в неподвижной воде.

Отчалив от нижней площадки лестницы, негр почти сразу оказался в полной темноте. С обеих сторон рядами стояли колонны, они помогали удерживать направление; можно только представить, до какой степени обострилось единственное оставшееся ему чувство. Он решил доплыть до боковой стены, а потом двигаться в противоположную сторону — и так, пока не достигнет конца. По его мысли, враг должен был находиться либо на лодке, либо в плавучем доме. Обнадеженный, решительный, взбудораженный мыслью о предстоящей схватке, Нило поспешал как мог. Наконец, оглянувшись через левое плечо, он различил тусклое мерцание и направился туда. Вскоре перед ним замерцал неподвижный свет, — разумеется, это сияние перемежалось силуэтами колонн и тенями, которые они отбрасывали; но вот ему предстала переносная лампа перед неким подобием дома, поднимавшегося над водой.

Что это, знак?

Король приближался с осторожностью, пока не убедился, что засады нет, — и вот дворец грека предстал ему полностью.

Настала его очередь застать грека врасплох; он вытянул концы шестов на помост — этого усилия, как мы уже знаем, хватило, чтобы прервать речь Демида о том, как он намерен добиться любви Лаэль.

При всем своем хитроумии, грек позабыл потушить лампу или унести ее с собой в дом. Король опознал и ее, и лодку и все же предусмотрительно вытащил собственный плот из воды. После этого он сперва попытался сломать запор, а потом дверь. В итоге пришлось использовать шесты в качестве тарана.

Когда он шагнул под люстру, между ней и синим платком у него на голове почти не осталось свободного места; вид его устрашил бы и человека, полностью лишенного воображения: обнаженный торс, черная кожа, блестящая от воды, штаны, облепившие бедра, расширенные ноздри, глаза, извергающие пламя, оскал белых зубов, — и повинному греку он показался демоном мщения.

Впрочем, у Демида были кольчуга и кинжал, это почти уравнивало силы; он не дрогнул, а значит, битва предстояла славная. Однако, пока они молча вглядывались друг в друга, Лаэль узнала африканского царя и, не в силах сдержаться, прянула к нему с радостным криком. Демид инстинктивно вытянул руку, чтобы удержать ее; гигант заметил это движение; два шага слились в один прыжок — и вот он уже держал вооруженную руку соперника за запястье. Невозможно описать словами звук, сопровождавший этот наскок: хриплый нечеловеческий фальцет, которым немой выразил свой триумф. Пусть читатель вообразит, что над ним стоит тигр, дышит ему в щеку и ревет в ухо, — он примерно поймет происходившее. Берет слетел у грека с головы, кинжал с бряцанием покатился по полу. Черты его исказила внезапная боль — железная хватка крушила ему кости, — но он не сдавался. Свободной рукой он выдернул из-за пояса ключ и взмахнул им, однако удар был перехвачен, ключ вырван из его руки. Тут силы оставили Демида — от смертного ужаса лицо его сделалось пепельно-серым, а глаза едва не выскочили из орбит. Он не мог, как гладиатор, примириться с неизбежностью смерти.