Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

К полудню он уже был в пути. Встречные — а далеко не все они принадлежали к классу землепашцев, — завидев щеголеватого путника в шляпе с пером, голубой бармице, остроносых башмаках и узкой рубахе в цвет бармицы, с мечом на боку и копьем в руке, останавливались и провожали его взглядом, пока он не скрывался из глаз; им и в голову не приходило, что перед ними фаворит одного из кровавых тиранов Востока.

Через гребни холмов, по неглубоким долинам; по дорогам между каменными изгородями, то в тени старых деревьев, то вдоль морского берега, на который набегают томные волны, шагал он, и в поступи его была легкость, а на сердце — тяжесть, ибо настроение у него было не столь уж необычное: когда душа сама накликивает на себя зло. Он осознавал это чувство и от стыда перехватывал копье за середину и яростно вращал его над головой, точно колесо прялки; иногда он останавливался и, засунув пальцы в рот, свистел мелкой птахе, пугая ее тем, что в небе охотится ястреб.

Завидев стадо коз у дома с соломенной крышей, полускрытого среди виноградных лоз, он попросил молока. Женщина вынесла его вместе с ломтем ржаного хлеба и, пока он ел и пил, разглядывала его с почтительным восхищением; он расплатился золотом, и она проговорила, присев в низком поклоне:

— Всяческих вам благостей, господин! Я помолюсь Мадонне за то, чтобы ваше желание сбылось.

Бедняжка! Она понятия не имела, что благословляет человека, согласно вере которого Пророк стоит к Богу ближе, чем его собственный Сын.

Но вот дорога резко свернула вправо, и он оказался на длинной полосе песчаного пляжа. По его подсчетам, замок вот-вот должен был появиться, и ему очень хотелось добраться туда до захода солнца. Однако в соседней роще он увидел каменный короб, в котором находилась статуя Пресвятой Девы с Младенцем на руках. Изображения были вырезаны искуснее обычного, а кроме того, украшены букетами и цветочными венками. Обтесанная каменная плита перед святилищем, явно предназначенная для молящихся, располагала к отдыху, он присел на нее, посмотрел на Мать, и ему показалось, что она смотрит на него. Он не отводил глаз, и вот лицо ее утратило каменную неподвижность — что еще более странно, на нем показалась улыбка. То, разумеется, была лишь иллюзия, однако он поднялся в сильном смятении и после этого ускорил свой шаг. Откуда эта улыбка? Он не верил в изображения и уж тем более не верил в Пресвятую Деву — вот разве что считал ее героиней душеполезной истории. Погрузившись в мысли, он шагал дальше, не замечая, как солнце клонится к горизонту.

Тени в лесу по его левую руку сгустились, а гул набегающих на берег волн по правую стал громче, ибо тишина плотнее прижала своим бархатным пальцем все прочие звуки. То тут, то там на багрянце неба робко загоралась звезда. Спустились сумерки, скоро настанет ночь, а замка все не видно!

Он зашагал еще стремительнее; нет, то был не страх — страх был неведом соколу Магомета, — но пришлось задуматься о ночлеге в лесу, а кроме того, ему очень хотелось, чтобы стремительно убывающий дневной свет помог ему определить, когда он доберется до замка, действительно ли это замок его предков. Он с самого начала верил в то, что при виде развалин память его воспрянет и поможет вернуться в прошлое.

Спустилась ночь, земля погрузилась во тьму, погрузилось и море, лишь призрачные полоски света змеились по беспокойной поверхности воды. Идти ли дальше?..

И тут он услышал колокол: единственный негромкий удар, совсем близко, чистый, как серебро. Он остановился. Земной ли то звук? Безмолвие после звука сделалось лишь глубже, и он начал было гадать, не овладела ли им еще одна иллюзия, когда колокол ударил снова!

— О! — пробормотал он. — Уловки монахов из Отранто. Какая-то душа отходит.

Он зашагал дальше, ориентируясь на звук. Внезапно деревья расступились, дорога вывела его к стене с широким карнизом. Несколько далее на фоне неба вырисовывалась темная громада, увенчанная массивными зубцами.

«Крепостные ворота! — воскликнул он про себя. — Крепостные ворота! И рядом пляж, и — о Аллах! — волны звучат точно так же, как и раньше!»

Колокол теперь звонил с неимоверной отчетливостью, отзываясь в нем внутренним холодком, — будто бы звоном своим стремился воспрепятствовать памяти восстать из бездны, которой надлежало быть окончательной, как могила; звонил торжественно, как будто со звоном этим душа Мирзы устремлялась в иной мир. Дурные предчувствия едва не парализовали волю путника, и ему пришлось нечеловеческим усилием взять себя в руки, чтобы вернуться в настоящее к вопросу: что дальше?

Мирза был не из тех, кто легко отказывается от своих замыслов. Больше от волнения, чем из суеверия, он проверил, плотно ли меч сидит в ножнах, а потом, взяв копье наперевес, вошел под темные своды ворот. Когда он покинул их с противоположной стороны, вновь раздался удар колокола.

«Не след мусульманину внимать призыву к христианской молитве, — подумал Мирза и тут же ответил себе в оправдание: — Но я не пойду к молитве, я лишь ищу… — Он остановился, ибо, как ни странно, ему явилось лицо Мадонны из каменного короба у поворота дороги, а что еще более странно, он еще явственнее ощутил, что видел на лице ее улыбку. Он закончил фразу: — Свою мать, а она — христианка».

В этом заключении был какой-то изъян, он стал отыскивать его, а отыскав, очень удивился. До того момента он и не думал о том, что его мать — христианка. Кто же сейчас вложил эти слова ему в уста? Откуда они взялись? И пока он торопливо раздумывал, как подействует на нее открытие, что сын ее — магометанин, перед глазами снова встала статуя из каменного короба, на сей раз — с Младенцем на руках, и загадка разрешилась в мгновение ока.

— Две матери! — произнес он. — А что, если мое появление стало ответом на молитву одной к другой?

Мысль эта глубоко его поразила; дух смягчился, векам сделалось горячо от слез, и усилие, с которым он возвращал себе привычную мужественность, отвлекло его от предчувствия иной, более суровой и длительной борьбы, которая предстоит ему в том случае, если графиня действительно окажется той, с кем его связывают самые нерушимые земные узы: узы борьбы между привязанностью и долгом, ибо последний крепче веревки привязывал его к Магомету.

Эти чувства, нужно отметить, способен разделить любой; с того момента, как Мирза увидел у дороги святой образ, — с момента, открывшего новую эпоху в его жизни, — часто вспоминая эту ночь и ее события, он ни разу не усомнился в своем родстве с графиней. Да, с этого момента не только она стала его матерью, но и земли за воротами он мысленно объявил своим родовым поместьем, а замок — тем замком, из которого его похитили, где осталось лежать тело его героического отца: он был графом Корти!