Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

После этих замечаний читателю проще будет понять, в каком состоянии эмир вошел в ворота. Вокруг он не видел ничего, кроме теней, более или менее плотных и объемных; причитания ветра сообщили ему, что тени эти принадлежат деревьям и купам кустарника. Дорога, на которой он оказался, сильно заросла, однако указывала направление, и он шел по ней, пока не добрался до здания, так плотно скрытого тьмой, что рассмотреть в подробностях было невозможно. Проследив взглядом его верхний край, выделявшийся на фоне серого неба, эмир разглядел разрушенный фасад и одну башню с бойницами. Дорогу поделила надвое мостовая; Мирза пересек ее и вышел на открытое место, заваленное деревянными и железными балками; судя по всему, это был главный вход, ныне неиспользуемый. Почему он в таком состоянии, объяснять Мирзе не требовалось. Пожары и битвы были его давними знакомцами.

Колокол продолжал звонить. Звук, сладостной волной плывший по округе, видимо, исходил из зияющего портала, позволяя представить себе внутреннюю часть замка: сокрушенные перекрытия, галереи, обугленную, провалившуюся кровлю.

Мирза отвернулся и зашагал по дороге вправо: если в замок попасть невозможно, он обойдет его по кругу; путь оказался неблизким и поведал эмиру о масштабах крепости, равно как и о выдающемся положении, которое графский род занимал в былые дни.

Наконец он оказался у задней части развалин. Деревья здесь росли реже, он, к радости своей, увидел огоньки в окнах и пришел к выводу, что к разрушенной постройке лепится деревушка. А потом он услышал пение и вслушался: никогда еще он не слышал подобной торжественности в человеческих голосах. Приближаются они или удаляются?

Вскоре на самом верху подъема показался ряд высоких свечей, защищенных от ветра фонариками из прозрачной бумаги; потом ему предстали и те, кто эти свечи нес: мальчики в белых сутанах, с непокрытыми головами. Они начали спускаться с холма, за ними последовала группа монахов — их круглые лица и тонзуры поблескивали, составляя яркий контраст черным одеяниям. За монахами последовал хор из четырех человек, трое мужчин и одна женщина. А потом из-за гребня показался факельщик в легких доспехах, освещая путь фигуре, тоже облаченной в черное, которая тут же приковала к себе внимание Мирзы.

Он смотрел на нее неотрывно, вспоминая слова старого капитана из Отранто. Вдова убитого графа восстановила одно из помещений замка и устроила там часовню; каждое утро и каждый вечер она приходит туда молиться за спасение души мужа и возвращение сына.

Слова эти наводили на многие предположения, однако предположения несут в себе неопределенность, так что не ими объяснялась абсолютная уверенность, с которой эмир произнес, обращаясь к самому себе:

— Это графиня, это моя мать!

В каждом сердце таится способность к предвидению, как правило, сами мы ее не осознаем, но в нужные моменты она вырывается наружу с неожиданной, обескураживающей силой.

Все это — гимны, звон колокола, свечи, мальчики, монахи, процессия — было лишь обрамлением для медленно вышагивавшей, скрытой покрывалом фигуры. В ее облачении, движениях, облике столь явственно читалось воплощенное горе! И каким же глубоким и всепоглощающим должно было быть это горе!

Она — а он видел одну лишь ее — спустилась по склону, не глядя ни вверх, ни по сторонам; слегка согбенная, но при этом высокая, благородной стати; не старая, но уже и не молодая, аристократка, вызывающая невольную почтительность.

Пока он рассуждал об этом, процессия спустилась с холма; мальчики и монахи выступили вперед и скрыли ее от его глаз.

— О Аллах! И ты, Пророк его! — воскликнул Мирза. — Неужели мне не суждено увидеть ее лицо? Покажется ли оно мне знакомым?

Любопытно, что раньше он не задавался этим вопросом: ни принимая решение добраться сюда, ни по дороге. Но на самом деле у него все это время была одна-единственная цель: увидеть ее. Он не догадывался, какие сильные чувства в нем пробудятся.

— Неужели я так и не откроюсь ей? Неужели она не узнает меня? — повторял он.

Свечи в руках у мальчиков уже мерцали на протоптанной дорожке, ведущей к замку, совсем неподалеку от смятенного эмира. Он тут же догадался, что графиня направляется в часовню для совершения обычной вечерней службы и что, отступив с дороги в сторону, он сможет рассмотреть ее, проходящую, вблизи. Он порывисто бросился вперед, но через несколько шагов остановился, дрожа, как ребенок, которому привиделся призрак.

По нашим представлениям об эмире не тот это был человек, чтобы его могли смутить какие-то пустяки, хоть бесплотные, хоть во плоти. Столь стремительную перемену могло вызвать лишь откровение, имевшее мгновенные и могущественные последствия; это и произошло, хотя первое упоминание этих последствий способно вызвать улыбку. В мозгу у него точно блеснула молния — прибегнем к этому сравнению за отсутствием более выразительного, — и он вспомнил, по какому именно делу прибыл в Италию.

Приостановим наш рассказ и разберемся, что означает это напоминание; хотя бы даже и потому, что милейший Мирза, который до сих пор так нам нравился, того и гляди станет другим человеком, с другим именем и характером; мы по-прежнему будем относиться к нему с симпатией, но совсем по иной причине.

Вот что озарила перед ним вспышка молнии: если он откроется графине, ему придется изложить всю свою историю с того дня, когда разбойники увезли его из замка. Да, рассказать можно в общих словах, пусть романтика потешит материнское сердце, а у него вызовет лишь более сильное волнение — но кому герои всегда видятся величайшими героями? Неуместные признания — как звенья цепи, одно влечет за собой другое… Может ли он, рожденный в лоне христианства, сообщить ей, что стал вероотступником? А если он скажет ей об этом, не добавят ли его слова лишь новое горе к бремени, под которым она и так уже гнется, — бремя новое и самое тяжкое? И что, если он тем самым лишится ее любви?.. Она спросит — хотя бы даже ради того, чтобы возблагодарить Господа за его милость, — с какой такой счастливой случайностью связано его возвращение? И что потом? Увы! Когда она запечатлеет поцелуй на его челе, сможет ли он сохранить молчание? И что еще тягостнее, сможет ли он ее обмануть? Нет ничего губительнее для самоуважения, чем ложь, и если новая жизнь начинается с обмана, не надо быть пророком, чтобы предсказать, каков будет ее конец. Нет, ему придется сказать правду. Осознание этого и стало тем призраком, который заставил его задрожать. Признание в том, что он — мусульманин, ранит ее, однако она сохранит надежду на его обращение, более того, душа ее будет трудиться над тем, чтобы надежда эта сбылась, а это может вернуть ей интерес к жизни; но если он скажет, что прибыл в Италию, дабы способствовать свержению императора-христианина и торжеству неверных, тогда — помогай ему Бог! Каким чудовищем сделается он тогда в ее глазах!.. Более того, последствия этого открытия падут не только на него и графиню. Единым взмахом крыла, на что способно только воображение, он перенесся обратно в Белый замок и предстал перед Магометом. Случалось ли хоть одному владыке, которому предстоит всколыхнуть весь мир, с такой же полнотой доверяться своему слуге? Бедный Мирза! Бескрайние волны катились между Белым замком и замком его отцов, но над этой пучиной для него снова и снова звучали слова: «Поскольку ты будешь моим представителем, веди себя по-королевски. Короли себе не изменяют». Если его так пугает одна лишь мысль о предательстве, каково будет совершить его на деле?.. А под конец молния озарила и еще одну истину: эмир вырос воином, он любил войну и ради нее самой, и ради славы, которую она дарует, — не похожей ни на какую другую славу. Неужели с ними придется распрощаться?