Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Бедный Мирза! Некоторое время назад мы упомянули, как естественные устремления боролись в нем с долгом чести. Возможно, мы выразились не вполне точно: если так, исправим эту ошибку, высказавшись без обиняков. Он отыскал свою мать. Она шла ему навстречу — там, за язычками свечного пламени, за монахами, она шла за него молиться. Отказаться от встречи или обмануть доверие повелителя? Да, безусловно, один выход достойнее другого, но кто откажет ему в жалости?.. Нерешительность порой доставляет нам страдания едва ли не смертные, и они изнуряют сильнее недуга, ранят больнее меча.

Скорбное шествие приблизилось, высветив часть обугленного фасада здания. Дверь с громким лязгом распахнулась, и монах в черном облачении — такое надевают на погребальные мессы — шагнул навстречу графине. Помещение за его спиной было освещено тускло. Еще несколько минут — и возможность увидеть ее лицо будет утрачена. Но эмир продолжал стоять в нерешительности. Судите сами, какие страсти бушевали у него в груди!

Наконец он сделал шаг вперед. Монахи с массивными свечами из желтого воска проходили мимо, он же шагнул к краю дороги. Они посмотрели на него в недоумении. Посмотрели и монахи в доминиканских рясах. А потом подошел хор. Завидев его, факельщик приостановился, но потом двинулся дальше. Эмир, по сути, никого из них не видел, глаза и мысли его замерли в ожидании, и вот — как билось его сердце! Как истово он вглядывался! — и вот графиня оказалась с ним рядом, в каких-нибудь трех ярдах.

Как уже говорилось, она была одета во все черное. Плотная вуаль скрывала лицо, ладони, скрещенные на груди, сияли белизной слоновой кости. Два или три раза правая рука поднялась, дабы сотворить крест, открыв взорам кольцо на левой, — видимо, то было обручальное кольцо. Осанка ее говорила не столько о преклонном возрасте, сколько о всепоглощающем горе. Головы она не подняла ни разу.

Из сердца эмира рвалась молитва.

— О Аллах! Это моя мать! Если не дано мне заговорить с ней, поцеловать ее ноги, если не дано назвать ее матерью, не дано произнести: «Мама, мама, смотри, твой сын вернулся!» — если не дано, позволь мне, о Всемилостивый, увидеть ее лицо, дай ей увидеть мое — только один раз, о Аллах! Один-единственный!

Но лицо ее оставалось сокрытым, так она и проследовала мимо, однако, проходя, молилась. Голос ее был тих, но он расслышал ее слова:

— О светлая Матерь! Именем благословенного твоего возлюбленного Сына, прошу тебя, вспомни и моего! Пребудь с ним, верни его мне, и побыстрее. О, сколь велико мое горе!

Весь мир, а с ним и она расплылись в пелене слез, которые Мирза более не пытался сдерживать. Протянув к ней руки, он упал на колени, а потом и лицом вниз; лицо оказалось в пыли, но его это не заботило. А когда он вновь поднял глаза, она уже прошла мимо — последняя в процессии. Он понял, что она его не заметила.

Он последовал за ней. Все отошли в сторону, чтобы первой пропустить ее в двери. Там ее ждал монах; она вошла, а факельщик остался один снаружи.

— Стой! — проговорил он надменно. — Ты кто таков?

Эти грубые слова вырвали эмира из мира грез, вернув ему все его способности.

— Синьор из Отранто, — отвечал он.

— Что тебе надобно?

— Впусти меня в часовню.

— Ты здесь чужой, а это частная служба. Или тебя пригласили?

— Нет.

— Я не могу тебя впустить.

Протянув к ней руки, он упал на колени…

Вновь мир вокруг Мирзы погрузился во тьму, но на сей раз гнев был тому причиной. Факельщик не подозревал, какая ему грозит опасность. На его счастье, из дверного проема долетел, выводя проникновенную мелодию, женский голос из хора. Услышав его, Мирза успокоился. В голосе звучало нежное, надмирное моление, и, полностью покорившись, он вступил в спор с самим собой… Она не заметила его, когда он лежал в пыли совсем рядом, а теперь этот отпор у двери — им не может быть иного объяснения, кроме того, что такова воля Небес… Времени еще достаточно — лучше уйти, а потом вернуться — возможно, завтра. Он не сможет объяснить, кто он такой, если его вдруг спросят… Последует скандал — эта мысль его ужаснула… Да, лучше покинуть замок. И он повернулся, чтобы уйти. Но через шесть шагов в его возбужденном мозгу вновь возник образ графини — ему представилось, как она проходит мимо, молясь за него, она предстала перед ним как будто картина горя.

Охваченный волнением, он остановился. Сколько лет она скорбела о нем! Ее любовь глубже, чем море! Вновь слезы, и, даже не думая о том, что он делает, сколь это бесцельно, он вернулся к дверям.

— Замок этот ограбили и сожгли пираты, верно? — обратился он к факельщику.

— Да.

— И они убили графа Корти?

— Да.

— И похитили его сына?

— Да.

— А другие дети у графа были?

— Нет.

— Как звали мальчика?

— Уго.

— Так вот, шепну тебе на ухо: дурно ты поступил, не впустив меня: я и есть Уго.

И после этого эмир решительным шагом пошел прочь.

Его настиг вопль, отрывистый и пронзительный, раздавшийся от дверей часовни; потом он услышал его второй раз, это был скорее стон, чем вопль, и, решив, что факельщик поднял тревогу, он перешел с шага на бег и вскоре оказался на морском берегу.

Дыхание моря освежало и успокаивало, и, перейдя обратно на шаг, он повернул в сторону Бриндизи. Однако тот вопль продолжал его преследовать. Он воображал себе сцену в часовне: отчаяние графини, прерванную службу, торопливые расспросы — переговоры, возможно, поиски. Его видели все участники процессии, кроме графини, а значит, во всей этой истории оставался лишь один занимавший ее вопрос: действительно ли это ее сын?

Разумеется, несчастная дама не успокоится, пока не будут исчерпаны все возможности поисков. Незнакомца не окажется в замке, и, скорее всего, в погоню отправят всадников. Энергия материнской любви неисчерпаема. Эти соображения заставляли эмира спешить. Иногда он пускался бегом и остановился только у святилища Богоматери с Младенцем у поворота дороги. Там он опустился на знакомую плиту, чтобы отдышаться.

Все это, безусловно, говорит о том, что он отдал предпочтение Магомету. Но в этот момент он принял решение. Он выполнит все, что велит ему долг перед молодым повелителем, а потом вернется сюда и поселится в родной стране.

Он просидел на плите час или более. Время от времени в ушах его звучал все тот же вопль — он не сомневался, что кричала его мать, — и каждый раз, как он его слышал, совесть хлестала его своим колючим хлыстом. Зачем доставлять ей новые страдания? Ибо что еще могут вызвать бесконечные страхи и надежды, которые ей предстоят? Ах, если бы она увидела его, когда он был совсем рядом на дороге! Но она не увидела, и в том была воля Аллаха — учение ислама с его фатализмом приносило ему некоторое утешение. Другим утешением было то, что он обрел свою землю и титул. Отныне он будет графом Корти — и это не личина; взяв себе это имя, он принял решение отправиться в Бриндизи и утром, еще до того, как из замка примчится гонец, сесть на корабль в Геную или Венецию.