Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

— А где находится эта церковь? — осведомилась княжна Ирина.

— Внизу, между акведуком, воротами Святого Романа и Адрианопольскими.

— Она принадлежит одному из братств. Ему же в пользование отдана и земля.

— Мне прискорбно это слышать.

Княжна вновь занялась рукоделием, Сергий же продолжил рассказ о своем дне:

— До полудня у меня оставалось более двух часов, я не знал, чем заняться. В итоге я решил сходить во Влахернскую гавань — прогулка длинная, но не слишком длинная, если учитывать, зачем я это проделал… Княжна, слышали ли вы о новоприбывшем итальянце?

— И что о нем?

— О нем судачит весь город; даже если лишь половина этих разговоров — правда, тут есть чему подивиться. Он прибыл на собственном судне. Так часто поступают купцы, однако он не купец. Поступают так и короли, однако он не король. По прибытии он салютовал из пушки, как подобает могущественному адмиралу, но, если он адмирал, национальность его остается неведомой. На судне он поднял неведомый флаг. Говорят, почти все время он простоял на палубе в доспехах, сияющих, как серебро. А кто он таков? Слухи перелетают из уст в уста, но ответа нет. Обсуждают и его галеру, ее объявили самым совершенным из всех судов, когда-либо заходивших в гавань. Те, кто смог подплыть к ней ближе, рассказывают, что кожа у матросов не белая, они темнолицы, чернобороды, в тюрбанах — вид уродливый и нехристианский. Рыбаков и разносчиков фруктов пустили на палубу, а более никого, они вернулись живыми и сообщили, что гребцы, которых им удалось разглядеть, еще чернее матросов. А еще из трюма доносились странные звуки — голоса, но не человеческие.

Выражение лица княжны менялось по ходу этого рассказа, — казалось, преувеличения, к которым склонна молва, вызывали у нее желание рассмеяться.

— Таковы городские слухи, — продолжал Сергий. — Чтобы самолично увидеть судно и таинственного вельможу, я отправился на другой конец города, во Влахернскую гавань, и был щедро вознагражден. Судно я обнаружил уже у причала, его как раз разгружали. Целые артели носильщиков перемещали уйму всякого добра, уже выгруженного с борта. Куда это добро относили, мне выяснить не удалось. На моих глазах из трюма вывели пять лошадей и по специальному трапу переправили на берег. Я в жизни не видел таких скакунов. Два серых, два гнедых, один вороной. Они смотрели на солнце широко раскрытыми, немигающими глазами, а воздух вдыхали так, будто бы утоляли жажду; шерсть их лоснилась, как шелк, гривы были мягче детского волоса, а хвосты развевались на ветру, точно флаги; все вокруг восклицали: «Арабские скакуны!» При каждой лошади был конюх — все рослые, сухощавые, пропыленные, в чалмах и черных одеяниях. Завидев этих лошадей, один старый перс, который, судя по виду, годился конюхам в деды, попросил дозволения — на каком языке, я понять не сумел, — обнял лошадей за шеи и поцеловал между глаз — его же собственные глаза были полны слез. Видимо, они напомнили ему о родной стране… Потом двое стражей из дворца — вне всякого сомнения, личные представители императора, облаченные в доспехи, — въехали в ворота гавани, и чужестранец тут же вышел из каюты и спустился на берег. Должен признаться, тут я утратил интерес к лошадям, хотя сам он подошел к ним и внимательно осмотрел, подняв каждой ноги и простукав копыта рукоятью кинжала. К этому моменту стражи уже спешились; приблизившись со всеми должными церемониями, они сообщили, что посланы его величеством, дабы приветствовать его и проводить в отведенные покои. Он отвечал на чистейшем греческом языке, поблагодарил его величество за любезность и выразил полную готовность следовать за ними. Двое его слуг вынесли из каюты полную сбрую и заседлали вороного скакуна. Сбруя сияла золотом и атласом. Еще один слуга принес ему меч и щит, и, препоясавшись мечом и повесив щит за спину, он обеими руками ухватился за луку и вскочил в седло с легкостью, составившей прискорбный контраст действиям его греческих проводников, которые, садясь верхом, вынуждены были опереться на стремя. После этого кавалькада проследовала через ворота в город.

— Вы видели его вблизи? — поинтересовалась Лаэль.

— Его лошадь прошла от меня не дальше, чем сейчас находитесь вы, мой маленький друг.

— Во что он был одет?

— В полный доспех. Шлем из голубой стали, с серебряным навершием, шея и плечи прикрыты кольчужным плащом, тело — кольчужной рубахой, в каждом звенышке которой — серебряная бусина; кольчугой прикрыты и ноги до колен. От коленей ниже — стальные пластины, инкрустированные серебром, башмаки стальные, на пятках — длинные золотые шпоры. Плащ застегнут под подбородком, лицо открыто: красивое, мужественное лицо, с блестящими черными глазами, смуглое, хотя несколько бледноватое; выражение приятное.

— А какого он возраста?

— Лет двадцати шести — двадцати семи. Он напомнил мне видом тех воинов, которые отправляются в Крестовые походы.

— А какая при нем была свита?

Этот вопрос задала княжна.

— Я могу говорить лишь о тех, кого видел: о конюхах и прочих, кого я, в силу плохого знакомства с воинскими обычаями, назову конюшим, оружейником и оруженосцем или пажом. Что касается команды корабля, то тут, княжна, вам известно более моего.

— Я имела в виду его личную свиту.

— Тут иного ответа я дать не могу, отмечу лишь одно: наиболее необычным мне показалось то, что у всех его приближенных восточные лица, среди них не было ни одного христианского.

— Ясно. — Княжна впервые за все это время отложила иглу. — Я понимаю, что о подобном чужеземце можно распустить самые нелепые слухи. Я расскажу вам, что сама о нем знаю. Сразу же по прибытии он отправил послание его величеству, в котором подробно рассказал о себе. По роду занятий он воин, христианин; большую часть жизни провел в Святой земле, где выучил несколько восточных наречий; получил у понтифика Николая дозволение сражаться с африканскими пиратами, составил команду своей галеры из пленников и, не желая возвращаться на родину и участвовать в раздирающих ее сейчас междоусобицах, предложил свои услуги его величеству. Это итальянский аристократ по имени граф Корти, он представил его величеству свидетельство, подписанное понтификом и с его печатью, где говорится, что понтифик посвятил его в рыцари и благословил на Крестовый поход против неверных. То, что в свите этого графа одни лишь восточные лица, примечательно, но, в конце концов, это всего лишь вопрос вкуса. Возможно, дорогой мой Сергий, настанет день, когда христианский мир неодобрительно станет смотреть на его способ подбора прислуги, однако пока он еще не настал. Если в будущем зайдет о нем речь в твоем присутствии, можешь повторять все то, что я тебе сейчас сказала. Вчера во Влахернском дворце я слышала, наряду с прочим, что император с радостью принял предложение итальянца и разместил его в покоях дворца Юлиана, а также дал позволение поставить галеру в гавани. Немного найдется знатных чужестранцев, которые являлись в империю со столь почтенными рекомендациями.