Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Корти проводил церемониймейстера до восточных ворот дворцовой усадьбы, потом вернулся.

— А, ты все еще здесь! — обратился он к рыбаку. — Что ж, ступай с привратником на кухню. Повар отберет, что ему требуется на завтра. — Затем он обратился к привратнику: — А потом приведи этого человека ко мне. Рыбная ловля мне по душе, я хотел бы поговорить с ним о его ухватках. Возможно, он согласится как-нибудь взять меня с собой.

В итоге рыбака проводили в покои графа, где стоял стол с книгами и писчим прибором, — то была угловая комната, освещенная через два окна, выходящих на восток и юг. Когда мужчины остались вдвоем, они взглянули друг на друга.

— Али, сын Абед-дина! — произнес граф. — Ты ли это?

— О эмир! Та часть меня, что не превратилась в рыбу, и есть поименованный тобою Али.

— Велик Аллах! — воскликнул первый.

— Благословен Аллах! — отозвался второй.

Они были давними знакомцами.

Али снял с головы красную тряпицу и вытащил из ее складок полоску тонкого пергамента, покрытую надписями, которые не могла уничтожить морская вода.

— Держи, эмир! Это тебе.

Граф взял пергамент и прочитал:

Это тот, кого я обещал прислать. У него для тебя деньги. Можешь ему доверять. На сей раз сперва расскажи мне о себе, потом о ней; впоследствии всегда сначала о ней. Душа моя страдает в нетерпении.

— О Али! — просветлев, произнес граф. — Отныне ты — Али Праведный, сын Праведного Абед-дина.

Али удрученно ответил:

— Это хорошо. Но каково мне было здесь тебя дожидаться! Боюсь, из костей моих уже не вытравить сырость, которую надули туда зимние ветра, пока я сидел на палубе утлой лодчонки… Я привез тебе денег, эмир! Их хранение было для меня заботой, от которой другой человек состарился бы сильнее собственной матери. Я отдам их завтра, после чего вознесу двадцать молитв Пророку — благословенно имя его! — вместо одной.

— Нет, Али, не завтра, а послезавтра, вместе с очередной партией рыбы. Появляться здесь слишком часто неразумно — и в частности, сейчас ты должен уйти. Оставаться надолго так же опасно, как и приходить слишком часто… Однако поведай мне о повелителе. Стал ли он султаном султанов, каким стать обещал? Здоров ли он? Где находится? Чем занят?

— Не спеши, эмир, умоляю, не спеши! Лучше уж две ложки прогорклого дельфиньего жира с куском плавника, чем столько вопросов разом.

— Ах, я столько времени провел в медлительном христианском мире без новостей!

— Я убежден, о эмир, что падишах Магомет станет величайшим пожирателем гяуров со времен падишаха Османа, — вот первый ответ. Он здоров. Кости его достигли пределов роста, но душа продолжает мужать — вот второй. Он находится в Адрианополе. Говорят, строит там мечети. Я же добавлю, что он строит пушку, из которой можно будет выпускать ядра размером с гробницу его отца, и правоверные в Медине будут слышать эти выстрелы и принимать за раскаты грома, — это третий. Что до его занятий, то он готовится к войне, а значит, никто не сидит без дела, от шейх-уль-ислама до вороватых сборщиков податей в Багдаде — да пожрет их всех Кисляр-джинн! Повелитель завершил перепись, теперь паши составляют списки годных к воинской службе: таких уже полмиллиона, а будет еще столько же. Поговаривают, что молодой повелитель хочет превратить Европу неверных в свой санджак.

— Довольно, Али! Остальное в другой раз.

Граф взял пергамент и прочитал…

Граф подошел к столу и вынул из потайного ящика аккуратно запечатанный кожаный сверток:

— Это нашему повелителю — да возвысится его имя! Как повезешь?

Али рассмеялся:

— До лодки — на своем блюде; рыба свежа, а в Кашмире попадаются цветы с запахом и похуже. Это на сей раз, эмир. В следующий, да и позже, буду приходить с готовым тайником.

— Покуда прощай, Али. Имя твое прозвучит сладостью в ушах повелителя, подобно девичьей песне в месяц Рамадан. Я об этом позабочусь.

Али взял сверток и засунул за пазуху грязной рубахи. Когда он выходил из парадной двери, сверток незаметно лежал под грудой рыбы, а Али напоследок прошептал графу:

— На остаток улова у меня есть заказ от коменданта Белого замка. Велик Аллах!

Оставшись один, Корти опустился в кресло. Он получил весточку от Магомета — он так рассчитывал с ее помощью справиться с унынием, овладевшим его духом. Она у него в руке, декларация доверия, невиданного для восточного деспота. Но действия она не возымела. Граф сидел и думал, и отчаяние его только множилось. Вотще он взывал к разуму. Он пытался ободрить себя мыслью о великой войне, о которой говорил Али, о грохоте пушки, который громом отзовется в Медине, о Европе, превращенной в санджак султана. Но преувеличения вызывали у него одну лишь улыбку. По сути, горести его были обычными для порядочного человека, попавшего в ложное положение. Его задача состояла в том, чтобы обманывать и предавать — кого? Солнце скрывается, удлиняя тени. Да помогут Небеса, когда наступит полное затмение!

Дабы облегчить душу, он перечитал послание: «На сей раз сперва расскажи мне о себе, потом о ней…» Ах да, о родственнице императора! Нужно найти способ свести с ней знакомство, да побыстрее. Раздумья об этом ввергли его в беспокойство, в итоге он решил отправиться в город. Велел оседлать вороного араба и, надев стальной шлем и золотые шпоры, полученные от понтифика, не мешкая вскочил в седло.

Было около трех часов пополудни, яркое солнце ослабило силу ветра. Улицы оказались запружены народом, на балконах и в эркерах толпились люди, взыскующие развлечений и слухов. Разумеется, величавый всадник на прекрасном коне, в сопровождении темнокожего слуги в мавританском платье и чалме приковал к себе все взоры.

Ни хозяин, ни слуга не обращали, казалось, никакого внимания ни на пристальные взгляды, ни на порой слишком громкие вопросы.

Свернув к северу, граф увидел вдалеке купол Святой Софии. Ему он показался огромной перевернутой серебряной чашей, сверкавшей в небесах, и он невольно натянул повод, удивляясь, чем удерживается этот купол. У него родилось желание войти внутрь и получить ответ на этот вопрос. Теперь, после вести от Магомета, он мог распоряжаться своим временем как угодно, а дело явно того стоило.

У входа в знаменитое здание он передал коня темнокожему слуге и без сопровождения вступил во внешний двор.

Здесь разрозненными группами стояли самые разные люди — воины, гражданские, монахи и женщины; граф приостановился, чтобы осмотреть фасад здания — холодный и сурово-простой от карниза до основания, — и почти сразу и сам сделался предметом любопытства. Вскоре с улицы вошла монашеская процессия, с непокрытыми головами и в длинных серых рясах; братья монотонно бубнили откровенно гнусавыми голосами. Графа привлекли их бледные лица, запавшие глаза и неухоженные бороды; он выждал, пока они пересекут двор. Бороды были неухоженными, но отнюдь не седыми. То было первым из наблюдений, которые он впоследствии передал Магомету: защитой Византию ныне служили одни лишь его стены, юношей его влекла к себе Церковь, вместо мечей вложив им в руки четки. Не мог граф не отметить и того, что в то время, как итальянские «фрати» были полнотелы, здоровы и жизнерадостны, эти, судя по всему, искали смерти через самые суровые способы покаяния. Мысли его вернулись в храм, и он вспомнил услышанные где-то слова: каждый час каждого дня с пяти утра и до полуночи в Святой Софии отправляется та или иная служба.